Море и я Анна Сталь

Посвящается всем девушкам и женщинам,

мечтающим или намеревающимся

выйти замуж за иностранца и жить за границей.

Глава 1

Антверпен.

Накануне переезда, разбирая заваленный бумагами комод, мне в руки случайно попался старый давно затерявшийся снимок. Я присела на край кресла, и взор мой так и впился в местами помятую, непонятно как попавшую в комод фотокарточку. То была я много лет назад. Мне шёл тогда двадцать второй год. Вот она я. Посмотрите на меня. Молодая девчонка с широко распахнутыми доверчивыми глазами, длинными каштановыми водопадами волос и тонкими длинными ногами и руками. Я скорее напоминала молодую лань, такую же резвую и беззаботную, и жизнь рисовалась мне в солнечных тонах, словно мимолётное загадочное путешествие с меняющимися декорациями городов. Я стою на снимке у входа в институт переводчиков в Антверпене1, в городе, в который я попала совершенно случайно, наверное, как думаю я теперь, по роковому зову судьбы, не догадываясь, правда, тогда об этом, поэтому и улыбаюсь на снимке так ещё широко и наивно. Меня отправили туда на учёбу по обмену, и предвкушение моей первой осени в Европе вдали от родителей совершенно очаровывало меня.

То была пора, когда первые поцелуи осени уже чувствовались в прохладе раннего утра. Холодная синева неба с быстро плывущими по нему облаками чётко обрамляла белые лестничные фасады фламандских домов, сомкнувшихся сплошной стеной по краям длинных узких улиц. То тут то там попадавшиеся деревца, зажатые в городских переулках, припудрили кроны золотом, багрянцем, глубокими бордовыми оттенками. Стояло бабье лето, та благодатная осенняя пора, когда воздух уже охладил летние страсти, но еще прозрачен и ясен.

Я с наслаждением бродила по извилистым улицам города, открывая Антверпен по велению сердца. То рассекала я длинную Насьоналестраат, зажатую между барочными серокаменными фасадами особняков, с ее широкими витринами, сквозь которые кричащими пятнами то тут то там появлялись рваные блузы, необычные платья, рассечённые брюки и прочие новшества от местных модельеров; то выходила я к центральному собору, готической стрелой прорезавшему небо; то ступала по неровным со сбитыми краями булыжникам улочек и площадей (сколько же ног прошлось по ним до меня!) и уходила в узкие переулки, которые совершенно неожиданно выводили меня к затерянным магазинчикам с широкими окнами и дверными колокольчиками. На подоконниках за стеклом пылились груды книг про Сартра, Шагала, Дали, пожелтевшие музыкальные партитуры. Если же дверь случайно распахивалась, обязательно охватывало лёгким запахом залежавшихся книг. Ещё я натыкалась на безлюдные художественные галереи, почему-то всегда закрытые, с расставленными в тихих залах странными расчленёнными скульптурами, скорее страшными, чем красивыми. А ещё на меня одиноко и как-то уныло смотрели современные полотна в ярких акриловых пятнах или дико исчерченные небрежными полосами краски холсты. Искусства я этого не понимала, однако всё казалось мне необычным и потому очаровательным.

Осенняя прохлада забиралась под плащ, джинсы, кофту и даже шарф и я, поёживаясь, нигде не могла скрыться от неё. Но молодость склонна воспринимать всё с любопытством, небрежной лёгкостью, и даже это неудобное обстоятельство имело тогда в моих глазах штрих новизны, лёгкую печать европейского шарма. И я, оставив на время свои привычки, куталась в шарф, передёргивалась, забегала, улыбаясь, в небольшое кафе согреться чашкой густого чёрного кофе и, как то, по моему мнению, делали французы, которым я пыталась подражать в то время, закусывала круассаном.

А из окна кофейни я с любопытством наблюдала за фламандцами – людьми неоднозначными и очень, как я сразу отметила, замкнутыми. В них словно поселилась хмурость осеннего дня, и его прохлада, казалось, оставила печать на их душах. Поговорить мне так ни с кем не удавалось, и поэтому они продолжали будоражить моё воображение. «Странные», размышляла я про себя, «бесед они практически не ведут, в трамваях ездят молча». Лишь пару раз случайно наткнулась я на белоголовых бабушек, столкнувшихся друг с другом в парке и расплывшихся в широкой улыбке. Однако поднимался такой «лай» на шипящем германском языке, что я с испугом оборачивалась, боясь, как бы они не вцепились друг другу в пышные накудрявленные причёски. Но дамы, окончив «разговор», звонко расцеловывались и расходились. «Значит», думала я – «всё же беседовали по-дружески».

      В один из полудней, когда осенние холодные, но ещё яркие солнечные лучи залили светом Грунплатц2 и широкими золотыми пятнами легли на булыжник площади, я соблазнилась круглым столиком террасы напротив позеленевшей от времени статуи Рубенса, и заказала чашку кофе. Безликая толпа продолжала стекаться и растекаться по площади. Женщины с бесформенными блекло-русыми пучками волос и свешивающимися небрежно косыми чёлками, одетые в коричневатые кожаные куртки или розовато-бежевые пальтишки, в башмаках «коровьи копыта» (так прозвала я совершенно крестьянские, на мой взгляд, сапоги с широкими круглыми носами на полунизких подогнутых вовнутрь каблуках) проходили мимо меня. В этих коренастых фигурах отсутствовал хоть какой-то намёк на лёгкость, изящество движений, и они больше напоминали приземистых фламандских лошадей. Мужчины же, напротив, были тонки, как гороховые стручки, проворно бежали куда-то на своих длинных ножках в джинсах или жёлтых, малиновых, бежевых брюках, а сверху на них красовались пиджачки с большими декоративными заплатами на локтях (по-видимому, последний писк фламандской мужской моды). Но наблюдения мои прервал официант, со звоном поставивший чашку кофе передо мной и тут же положивший чек с расчётом под блюдце. Не успела я вытащить кошелька, как он юркнул куда-то в сторону, оставив меня наедине с непередаваемо манившим запахом чёрным кофе и чеком. Но последний предательски подпрыгнул пару раз на ветру, хрустнув бумагой, и, весело вырвавшись испод блюдца, полетел прочь от меня. Совершив приличный полуоборот в кресле с соломенной спинкой, я рванулась было схватить его, но он приземлился прямо на столик чуть позади меня, и молодой довольно худой мужчина с чёрными кудрявыми волосами, в очках и тёмно-синей куртке быстро прихлопнул его напряженной ладонью.

– Кажется, это Ваше, протянул он мне помятую бумажку с тут же появившейся внимательной улыбкой на лице.

– Спасибо, улыбнулась я в ответ.

Тогда он встал и подошёл ко мне.

Вот, пожалуйста, положил он чек прямо передо мной. Погода сегодня хорошая, но ветрено, и далее с ломанного английского он перешёл на фламандский.

– Простите, не понимаю голландский, улыбнулась я.

– Тогда по-английски?

– Да, можно, но и по-французски тоже пожалуйста, я хорошо говорю по-французски.

      И он заговорил по-французски, но перековерканные на несколько грубоватый фламандский манер слова складывались в неуклюжие фразы. Однако, как я сразу заметила, молниеносно оценив его беглым взглядом, ему очень хотелось продолжить со мной беседу хоть на каком языке, и вскоре он, слегка смутившись, осмелился всё же подсесть за мой столик. Я в общем-то была совсем не против, в конце концов, наконец-то мне предоставилась эта редкая, как я уже поняла, возможность пообщаться с местным. И он, прихватив потрёпанный темно-синий рюкзак и бокал жёлто-янтарного пива, окончательно пересел на соседний со мною стул. Он, кажется, не знал, что сказать далее, и рука его нервно вцепилась в стеклянную ножку бокала. Я выжидающе смотрела на площадь, покрытую бликами осеннего солнца, которые постоянно играли на ней из-за стремительно проносившихся по небу облаков. Но вот он осмелился и спросил меня о чём-то. Я ответила. Вновь тишина. И снова вопрос, теперь уже про мою учёбу. Я отвечаю чуть подробней. Он снова задает вопрос, а я лишь отмечаю про себя, что голос его слегка дрожит. И этого вполне достаточно, я улавливаю тонкую нить увлечённости мною. Теперь я, кажется, играю им, захватив его внимание. И мне нравится нравиться. Я правда еще объясняю всё себе тем, что это простое любопытство к фламандцам, но, кажется, я лгу себе, и именно желание нравиться тонкой нитью пролегло в том моём разговоре с ним, и, возможно, он тоже понравился мне. Наверное, поэтому я так легкомысленно быстро наделила красотой его орлиный изогнутый нос, сравнила его карие глаза с молодым лесным орехом и пришла в опьянение от толстых размашистых чёрных бровей. Он тоже был совершенно очарован мною, и, закончив беседу, мы договорились встретиться вновь.

Глава 2.

Студенческие дни.

      Начались университетские дни – пора абсолютной свободы и полного безразличия. Впрочем, расскажу всё разом, чтобы разделаться с этой довольно скучной главой моей жизни в Антверпене.

      В самый же первый учебный день в просторном каменном холле старинного здания на юге Антверпена меня встретила куратор – дама коренастая, невысокого роста, коротко стриженая и с проседью в волосах. Она взглянула на меня большими продолговатыми глазами выцветшего голубого цвета, которые казались стеклянными, и заговорила по-русски без ошибок, но с акцентом и какой-то утомительной монотонностью в голосе, выражавшей, как я сразу верно заметила, безразличие. Она незамедлительно ввела меня в просторный кабинет со стеклянными стенами и потолком и на широком дубовом столе разложила несколько длинных исчерченных от руки листов. Это было расписание курсов. Однако она тут же пояснила, что выбор мой был весьма ограничен за незнанием голландского, этим в общем-то и было всё сказано. «И ещё», добавила она, «на программу магистра вам лучше не ходить, у нас считается, что русские студенты не дотягивают до неё». С этими словами она повернулась на тупых каблуках своих аккуратных туфель и вышла, оставив меня один на один с длинными исчерченными листами бумаги.