Выбор предметов был таким образом невелик. Голландского я не знала, а на французском здесь говорить отказывались (в противоположность тому, что утверждали в моём университете!). Вся эта затея, как я поняла позже, была организована именно для фламандцев, изучавших русский – им было выгодней ездить в небольшой провинциальный сибирский город, чем в Москву, а я, соответственно, просто стала разменной монетой… И хотя я и начала было ходить на занятия, но пользы какой-либо они мне не приносили.

Чаще всего занятия напоминали хаотичный поток данных, фраз, каких-то фактов, со студентов никогда ничего не спрашивали, никогда не задавали им заданий. Программы у преподавателей словно и не было, и они, казалось, вырывали откуда-то куски информации по воле души своей. А однажды я и вовсе наткнулась на явно нерасположенного ко мне профессора, который так и заявил при всех, что студентам по обмену он уроков не даёт, и выпроводил меня за дверь. Острый укол унижения больно ужалил меня куда-то в живот, и крупные солёные слёзы закапали на, как помню тогда, вязаный серый жилет. В пустынном белом коридоре с высоким потолком, который я невольно сравнила с католическим монастырём, никого не было, и я, облокотившись на широкий подоконник, дала волю слезам, пока они совсем не иссякли и глаза не обсохли окончательно. А потом долго с примесью набежавшей грусти смотрела на пустынный внутренний двор университета, вымощенный крупной чёрной и белой плиткой в шахматном порядке, пока не успокоилась совершенно.

Ещё мне пару раз пришлось столкнуться с враждебно настроенными студентами-поляками, которые непонятно за что принялись вдруг оскорблять меня на перемене, брызжа слюной от злобы. Я предпочла больше не встречаться с ними. Сами же фламандцы оказались людьми замкнутыми и не особо дружелюбными. Заговорить с ними никак не удавалось, сидели они всегда порознь, на помощь не приходили, на переменах не общались, а если мне приходилось обратиться к ним с каким-либо вопросом, они принимали крайне удивлённый вид и ретировались. Странные. Единственные с кем я время от времени перекидывалась парой слов были две девушки марокканки: одна в простом длинном платье чёрного цвета и белом платке на голове, подколотом булавкой, лицо её было не ухожено и даже некрасиво, но, казалось, её это мало беспокоило; другая была одета по-европейски, всегда накрашенная и аккуратно причёсанная. Они много улыбались и были довольно разговорчивы, но приходили не всегда. А потом та, которая была одета посовременней, однажды пропала. Её подруга рассказала потом, что Хадижа, так звали девушку, начала встречаться с бельгийцем, поэтому родители насильно отправили её в Марокко. Помню, на меня это произвело впечатление. А потом я и сама начала всё реже и реже показываться в старинных стенах университета, где в общем-то всем было глубоко всё равно ходила я на занятия или нет, а так как сами занятия напоминали нескончаемый поток пустых фраз, знаний из которых получить никак не удавалось, я решила предаться более интересным для молодой души занятиям: путешествиям и любви.

Глава 3.

Любовь.

Тоска моих одиноких дней была быстро скрашена, и голову мою совершенно вскружила влюблённость. Мне двадцать один, ему двадцать девять. И уже сама мысль того, что я, совсем девчонка, могла вскружить голову мужчине, окрыляла меня.

Ах, помню, как сейчас – вокруг узкие фламандские улицы, лестничные фасады, Гроте Маркт и пронзающий ночное небо антверпенский собор, а мы сидим в средневековом подвале в окружении мерцающих свеч, и город вокруг вторит нам. Весь вечер пронизан волшебством, таинственностью, загадкой. Его взгляд проникает мне в душу, мягкую и ранимую, и наполняется эмоцией поэта. Его кудри богемно раскинуты по челу, губы не говорят, но выражение нежности задержалось на них безмолвно, и они сложились в улыбке, которую он и сам не замечает. Его рука осторожно прикоснулась ко мне, и мы полетели, как Белла и Шагал, на крыльях сюрреалистической любви.