Горничная на мгновение поджала губы, ее взгляд скользнул по Вивиан, оценивая ее элегантное, но строгое платье, затем снова вернулся к Дэшу. Было видно, что визит журналистов не вызывал у нее восторга.

– Миссис Чендлер сейчас… отдыхает, – произнесла она тихо, но твердо. – Боюсь, она не сможет вас принять.

– Наш визит не займет много времени, – настойчиво, но вежливо продолжал Дэш. – Речь идет о памяти ее покойного мужа, мистера Арчибальда Чендлера. Мы готовим статью о его вкладе в развитие бостонской торговли, и нам бы очень хотелось услышать несколько слов от его супруги.

Упоминание имени покойного мужа и столь благовидный предлог, похоже, возымели действие. Горничная колебалась, затем, вздохнув, неохотно посторонилась.

– Пройдите, пожалуйста, в холл. Я доложу миссис Чендлер.

Они шагнули внутрь, и тяжелая дверь бесшумно закрылась за ними, отрезая их от сырой улицы и погружая в совершенно иную атмосферу. Холл был просторным, но казался темным и сумрачным из-за массивных дубовых панелей, покрывавших стены до самого потолка, и тяжелых бархатных портьер глубокого винного цвета, плотно задернутых на высоких окнах. Воздух здесь был неподвижным, прохладным, с легким запахом полироли для мебели, воска и чего-то неуловимо-старинного, словно запах времени, впитавшийся в дерево и ткани.

Пол был выложен черно-белой мраморной плиткой, уложенной в строгий геометрический узор, но блеск камня потускнел, а в центре лежал толстый персидский ковер с выцветшим рисунком, поглощавший звук их шагов. Тишину нарушало лишь мерное, гипнотизирующее тиканье высоких напольных часов из темного дерева, стоявших в углу, их медный маятник раскачивался с монотонной неизбежностью, отсчитывая утекающие секунды.

Вдоль стен располагалась тяжелая, резная мебель – консольный столик с мраморной столешницей, на котором стояла пустая бронзовая ваза, пара жестких стульев с высокими спинками, обитых темной кожей. На панелях висели портреты предков в массивных золоченых рамах – строгие мужчины в париках и напудренных камзолах, дамы в кринолинах с непроницаемыми лицами – их глаза, казалось, следили за вошедшими с молчаливым осуждением или равнодушием из глубины веков.

Горничная, попросив их подождать, бесшумно скрылась за одной из дверей в глубине холла, оставив Вивиан и Дэша наедине с тенями прошлого и этой гнетущей, торжественной тишиной. Вивиан сделала едва заметный вдох, мысленно отмечая детали обстановки – потускневшее золото рам, тяжесть дубовых панелей, запах воска, – все то, что могло пригодиться для статьи, если из этого визита выйдет нечто большее, чем просто заметка о наследии судостроителя. Она ощущала тяжесть атмосферы этого дома, пропитанного скорбью и, возможно, застарелыми тайнами, но ее репортерское любопытство и решимость были сильнее мимолетного дискомфорта. Она бросила быстрый взгляд на Дэша. Он стоял неподвижно, его взгляд цепко сканировал холл – не с праздным любопытством, а с вниманием хищника, оценивающего территорию. Лицо его было серьезным, собранным, серые глаза – острыми и наблюдательными. Эта гнетущая тишина, эта атмосфера застывшего времени лишь обостряли их профессиональные инстинкты, подсказывая, что здесь нужно действовать осторожно и взвешенно.

Прошло не более пары минут, наполненных лишь мерным боем старинных часов, когда дверь, в которую скрылась горничная, тихо отворилась. На пороге стояла женщина средних лет, облаченная в строгое платье из черного шелка с отделкой из матового крепа у ворота и на манжетах. Это была Элеонора Чендлер. Год прошел со смерти мужа, но ее облик все еще хранил печать траура, хотя и смягченную временем и требованиями светского этикета. Она была довольно высока, худощава, с прямой, даже жестковатой осанкой, которая, казалось, была призвана скрыть внутреннюю хрупкость или нервозность. Ее светлые волосы, тронутые первой сединой у висков, были аккуратно уложены в гладкую прическу, открывая высокий лоб. Лицо, вероятно, когда-то красивое, теперь казалось бледным и утомленным, с тонкими морщинками у глаз и плотно сжатыми губами. Но глаза ее, светло-голубые, почти прозрачные, смотрели на посетителей с неожиданной твердостью и настороженностью, в них не было ни слез, ни апатии – лишь глубоко запрятанная боль и, возможно, страх.