С развитием первобытных союзов и временных конфедераций (особенно у кочевых народов и скотоводов) коллективные стратегии стали более формализованными. Племена, объединявшиеся для масштабных набегов, начинали использовать сигнальные системы (дым, крик, ритуальные барабаны), символические маркеры принадлежности (рисунки на теле, головные уборы), а также модель разделения трофеев, регулируемую обычаями или престижем вождеств. Например, у скифов (по Геродоту) воины приносили отсечённые головы врагов вождю, чтобы получить свою долю добычи [Геродот, с. 243]. Эта практика демонстрирует не только ритуальную значимость победы, но и необходимость чёткого учета вклада каждого участника в общее дело.

В доисторической Европе и Западной Азии археологи находят свидетельства коллективных укреплений – рвов, валов и частоколов, требующих совместного строительства и охраны. Такие поселения, например, в неолитических комплексах Катал-Хююк или Телль-Мардих, указывают на коллективное представление об обороне, планирование логистики, распределение боевых обязанностей между жителями [Hodder, с. 132]. Это доказывает, что стратегия защиты и нападения уже в IV–III тысячелетиях до н. э. выходила за пределы личной доблести и становилась делом общего интереса.

Также важно упомянуть и предварительное обсуждение, и принятие решений: во многих первобытных культурах перед войной собирались советы старейшин, мужчины обсуждали детали предстоящего нападения. Даже у таких народов, как бушмены или андаманцы, обладающих чрезвычайно простой социальной организацией, принято было советоваться перед боевыми действиями. Это говорит о существовании прообразов стратегического планирования – возможно, самого раннего варианта коллективной политики [Boehm, с. 178].

Всё это указывает на то, что война с самого начала не была хаотичной. Напротив, она требовала высокой степени организации, доверия и символического воображения. Стратегии возникали как необходимое следствие коллективного действия, и чем более сплочённым было сообщество, тем более эффективной становилась его военная машина. Таким образом, первые коллективные стратегии войны можно рассматривать как первичную школу социума: именно в них зарождались основы иерархии, координации, командования и культуры подчинения ради общей цели.

Рассмотрение войны в контексте примитивных обществ позволяет нам сделать важный вывод: война не является поздним или исключительно политическим феноменом. Она укоренена в глубинных пластах человеческой природы и сопровождает человечество с доисторических времён, будучи изначально неотделимой от самой структуры выживания, социальной организации и развития коллективного мышления. Война в первобытных обществах не была абсурдным актом разрушения ради разрушения – напротив, она выступала функциональным, целесообразным и, в определённой мере, естественным способом перераспределения ресурсов, защиты границ, формирования идентичности и, что особенно важно, – построения социальной сплочённости.

В первобытных культурах граница между охотой и войной была весьма размытой. Умения, необходимые для успешной охоты – скрытность, командная работа, способность предвидеть поведение противника, – в равной мере применялись в межплеменных конфликтах. Следовательно, война в своих ранних формах органически вытекала из охотничьих практик и, по сути, являлась расширением охотничьего опыта на межчеловеческие отношения. Это подтверждает гипотезу, что война была встроена в эволюционный набор инструментов Homo sapiens задолго до появления организованных государств.