– Я там не был… – заканчивая суп, говорит Экой, чтобы что-то сказать.

– Я тоже… – отмахивается мама. – Скоро у нас так же будет!

– Ты и так дома сидишь, – улыбается ей Экой щербатым ртом. – У нас с тобой ничего не изменится. Я только с Эсмой общаюсь, к её отцу мало кто ездит, ты же знаешь. Он сейчас всё вино сдаёт в наш продуктовый. Он нас позвал съездить в дальнюю деревню – Большую, Егоровичу продуктов отвезти. Мы вечером отвезём ему еды и наберём яблок. Можно? – спрашивает Экой формально, так как решения давно принимает сам.

– Съездите, – пожимает плечами мама, укоризненно одобрение перча сомнением. – В этих деревнях только Андрей и бывает. Они ещё и живы ему благодаря…

К отцу Эсмы все относились благосклонно, он был свой, сильный и в своём нраве, единственный, кому глава поселения ничего не мог приказать, а только просил. Он следил за порядком, временами был строг, и даже сироты новоспасские боялись его наравне с барином.

Экой быстро съедает ароматные котлеты, последнюю, как обычно, оставляет матери.

– Мам! Река встала – видела? – как бы между прочим спрашивает он, отираясь кухонным полотенцем. – Стоймя стоит…

– Видела, – совсем безразлично реагирует мама. – Побежит! Куда денется?

Думы, как часто бывало, увлекли мать, она наотмашь улетела в стену с кофейными зёрнами, припоминая счастливые моменты, которые – несомненно – бывали и у неё. Её внутренняя река, судя по всему, встала давно, поэтому событие реки внешней она почти не заметила. Только юркие руки живут полной жизнью, когда задумчиво шьёт она очередной заказ, удивительно ровно кладя разноцветные строчки или черкая мелком, витая в прошлом и нынешнее понимая исключительно посредством экрана.

***

Отец Эсмы с дочерью уже на улице, плавно позёвывая на бойком солнце, упёршись ягодицами в фасадную часть высокого белого автомобиля. Андрей Иванович, как обычно, в рубашке при погонах, но вместо форменных брюк – потёртые старые джинсы. Белая кобура тоже имеется на белом поясе. У Андрея Ивановича есть лёгкое опасение, что спустя год может не припомнить местный люд полицейского без белой рубашки, погон и кобуры. В салоне на всякий случай лежит и заметная фуражка.

– Едем? – одобрительно глядя на детей, что давно просятся с ним в яблочный поход, вопрошает Андрей Иванович.

***

Старожилы деревень выглядели обычно удивительно. Заросшие, часто не в своём уже уме, одинокие, драные, в большинстве старые, молчаливые или очень разговорчивые, то и дело невпопад, – они представляли собой местные души или даже духов, которых обидеть было нельзя и которым отец Эсмы всегда вёз пакеты продуктов, и табак, и спички, и свечи, и одежду, и журналы, а во второй заезд в сезон обязательно завозил что-то из своих вин или дистиллятов.

– Умри сейчас последний, – по дороге объясняет отец Эсмы, – и последняя искра потухнет в этой некогда точке жизни. Больше не зажжётся свет никогда в этой деревне, она окончательно умрёт, и всё со временем превратится в труху. Только яблони останутся… Они всех переживут. И будут плодоносить в пустоту.

Бойкая белая «Нива» стремглав несётся вдоль застывшей реки, выписывая резвые вензеля по разбитой, точно войной, дороге, забугрившейся в нескольких зимах, изломавших суровый асфальт. В десяти километрах ниже их дома через реку стоит старый мост, по которому машина летит на другую сторону. Дети на заднем сиденье, пристёгнутые, как взрослые, вдруг зашелестели о стоячей реке, о жёлтой листве, о том, что скоро школа.

Совсем уже плохая тропа через высокий лес сперва геометрически прямо и долго, затем крутой диаграммой тащит их прочь, потом то и дело подбрасывает, что детям, несомненно, нравится.