Механический маг. Книга первая Кирилл Бутко

Дождь бил по жестяной крыше мастерской Вернов тысячей невидимых молотков, отчаянно пытавшихся пробить тонкий металл насквозь. Каждый удар отдавался глухим эхом в закопченных углах, сливаясь в монотонный, вездесущий грохот. По единственному заляпанному копотью окну стекали мутные ручьи, выписывая на стекле причудливые, извилистые карты неведомых земель сквозь толстый слой фабричной сажи. Внутри витал густой, почти осязаемый коктейль запахов: едкая гарь от недавно потухшей паяльной лампы, терпкая острота машинного масла, въевшегося в деревянные половицы, и вездесущая, сладковатая вонь раскаленного металла. В этом индустриальном аду, среди хаотичного нагромождения инструментов, коробок с запчастями и причудливых полуразобранных механизмов, сидел, поджав под себя худенькие ноги, десятилетний Элиас Верн.

Пол под ним был усыпан металлической стружкой, блестевшей в тусклом свете керосиновой лампы, как осколки холодных звезд. Перед ним, подобно священному артефакту, извлеченному из руин древней цивилизации, лежал разобранный на мельчайшие детали паровой привод от старого ткацкого станка «Лоренхейм-7». Подарок. Награда за первое место на городской олимпиаде по арифметике. Для отца, Гаррета Верна, инженера третьего разряда армейских мастерских, это была списанная пять лет назад рухлядь, едва стоящая ломаного гроша. Для Элиаса – целая вселенная, полная загадок, тайн и безграничных возможностей.

Его пальцы, испачканные в масляной смазке и угольной саже до черноты, двигались с осторожной, почти хирургической точностью. Каждый винтик, каждую крошечную шайбочку, каждую зубчатую шестеренку он ощупывал, изучал, взвешивал на ладони, словно археолог, впервые держащий в руках свидетельство давно исчезнувшей, великой эпохи. В его серых глазах, обычно таких спокойных и внимательных, горел тот самый неугасимый огонь познания, что когда-то заставил и его отца впервые взять в руки паяльник, а не кузнечный молот.

– Ну и что ты с ним сделаешь, а? – раздался над самым ухом низкий, хрипловатый голос, пробивающийся сквозь шум дождя и тиканье старых часов.

Гаррет Верн застыл в дверном проеме, его могучая фигура почти полностью перекрывала скудный свет из коридора. Он вытирал промасленной ветошью свои широкие, мозолистые ладони – руки человека, знавшего цену железу и пару. Лицо, обветренное годами работы у открытого горна и обожженное искрами, было покрыто сетью мелких морщин, а густые, нависшие брови сходились в привычную складку скепсиса и усталости. Но в глубине темно-карих глаз, в тот миг, когда они скользнули по разложенным перед сыном деталям, мелькнула искорка чего-то неуловимого. Гордости? Опасения? Смесь того и другого.

Элиас не ответил сразу. Его внимание было приковано к сердцевине механизма – регулятору давления. В голове, как на чертежной доске, уже складывалась новая конфигурация: вот здесь нужно поставить более точный маховик, тут добавить пружинный стабилизатор, чтобы компенсировать вибрацию главного вала, а клапана… клапана явно требуют перенастройки под больший напор пара. Мир вокруг него сузился до лабиринта медных трубок, стальных шестерен и проблемы перегрева.

– Пап, – наконец поднял он глаза, и Гаррет увидел в них отражение собственной молодости – тот самый бесстрашный, дерзкий огонь, что горел в его глазах, когда он впервые собрал работающий паровой насос из хлама, – а если сделать так, чтобы он не перегревался после трех часов работы? Вот смотри… – его тонкий, испачканный палец ткнул в корпус, где скапливался отработанный, раскаленный пар. – Если перенаправить отработанный пар не сразу в атмосферу, а через вот этот дополнительный контур охлаждения… тут можно вмонтировать радиатор из медных трубок… а потом уже выпускать? Эффективность должна вырасти на… – он задумался на секунду, губы беззвучно шевелились, производя расчет, – на пятнадцать, нет, семнадцать процентов минимум! И ресурс вырастет!

Отец нахмурил свои густые брови еще сильнее, и складка меж ними стала похожа на глубокую промоину. Он придвинулся, присев на корточки рядом с сыном с тихим скрипом суставов. Его тень накрыла Элиаса и детали привода.

– Тебе мало теории из книжек? – проворчал он, но в его голосе уже не было прежней суровости, лишь привычная усталость и капля отцовской тревоги. – Хочешь сразу пары в лицо получить? Или ожогов похуже? Этот хлам – не игрушка. Пар – не водичка. Он кусается. Жестко.

– Я рассчитал! – возразил Элиас, его голос звенел от возбуждения. Он схватил грубо обтесанную дощечку, служившую ему чертежной доской, и провел по ней угольным карандашом. Линии выходили неровными, дрожащими от нетерпения, но четкими и уверенными. Главный контур пара, вспомогательные трубки охлаждения, места соединений, стрелки направления потока. – Вот основной паропровод. Вот выход отработанного. А вот тут – новый контур. С радиатором. Охлажденная вода отсюда… – он тыкал пальцем в схему, – …поступает сюда, забирает тепло, и уже охлажденный пар выходит тут. Термодинамика, пап! Закон сохранения энергии! Мы же не даем теплу просто так улетучиться, мы его используем для предварительного подогрева воды! КПД!

Гаррет молча изучал угольные каракули. Его мозолистый, толстый палец медленно проследил за тонкими линиями, начертанными детской рукой. В мастерской воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным, гипнотическим тиканьем старых настенных часов с паровым приводом – единственного механизма в доме, который мастер Верн позволял себе собирать и содержать в идеальном порядке «для красоты», а не для пользы. Тик-так. Тик-так. Звук отсчитывал секунды напряженного молчания. Гаррет водил пальцем по схеме, его лицо было непроницаемо, но Элиас видел, как шевелятся губы отца, беззвучно повторяя какие-то термины, проверяя логику цепи.

Мастерская Вернов ютилась в самом сердце Нижнего квартала Лоренхейма – индустриального пульса Королевства Аэрония. За окном, сквозь завесу дождя и вечных сумерек, простирался лес кирпичных гигантов: фабрики, мануфактуры, доменные печи. Их бесчисленные трубы изрыгали в небо густые шлейфы дыма, которые смешивались с влажным речным туманом, рождая непроглядную, вечно висящую желто-серую пелену. Жители Нижнего квартала называли ее без особой любви «дыханием прогресса». Каждое утро улицы оглашались металлической симфонией скрежета: скрип кранов, шипение выпускаемого пара, мерный, сокрушительный гул гигантских паровых молотов, кующих сталь для броненосцев Королевского флота и каркасы для самоходных экипажей. Здесь, в этих закопченных ущельях, рождались чудеса современной техники: шестиколесные паровики, лязгающие по булыжнику; неуклюжие орнитоптеры с крыльями из полированной латуни, пытавшиеся оторваться от земли на выставках; первые прототипы механических солдат для подавления бунтов в колониях – грохочущие монстры на гусеничном ходу.

Но для Элиаса все это великолепие было лишь отправной точкой, первым, корявым наброском на полях грандиозного проекта под названием «Будущее». В его тетрадях с кожаными обложками (подарок матери на девятилетие) жили куда более дерзкие и прекрасные видения. Там были тщательно вычерченные схемы самоходных экипажей, вовсе лишенных лошадей, с двигателями на сжатом воздухе, хранящемся в сферических баллонах из кованой стали. Там парили летательные аппараты, приводимые в движение не машущими крыльями, а таинственной «кристаллической тягой» – идея, посетившая его после лекции странствующего ученого о свойствах голубых кварцев, якобы способных накапливать и фокусировать энергию солнца. Там порхали изящные механические птицы с часовым механизмом внутри, способные доставлять сообщения быстрее любого почтового голубя. И даже – самое фантастическое – там существовали чертежи «вычислительного автомата», сложного агрегата из шестеренок и рычагов, который, по замыслу Элиаса, мог бы решать сложные уравнения быстрее десятка перемазанных чернилами клерков.

– Ты слишком много мечтаешь, Эли, – часто говорила ему Лора Верн, поправляя сыну непослушные каштановые вихры, вечно торчащие в разные стороны, будто он только что сунул пальцы в розетку. Ее тонкие, ловкие пальцы, привыкшие к ювелирной работе с иглой и шелком (Лора была лучшей швеей в квартале), нежно укладывали прядь за ухо. Глаза ее, цвета весеннего неба, смотрели с мягкой тревогой. – Мир требует расчетов, сынок. Точности. Надежности. Фундамента. Мечты… мечты хороши для сказок у камина.

– А я и считаю, мама! – улыбался Элиас, его лицо озарялось непоколебимой уверенностью. Он тут же лез в карман грубых холщовых штанов и доставал странный предмет размером с ладонь – миниатюрный калькулятор собственной сборки. Корпус был склепан из жести, циферблат состоял из крошечных вращающихся дисков с цифрами, а ввод осуществлялся тонкими рычажками. – Вот, смотри… – он щелкал рычажками, диски проворно крутились. – Тысяча триста семьдесят пять плюс четыреста двадцать восемь… – Рычажки щелкали, шестеренки жужжали, как разозленный шмель. – Равно… тысяча восемьсот три! Видишь? Точность! И никаких грез!

Но по ночам, когда в маленьком доме Вернов воцарялась тишина, нарушаемая лишь богатырским храпом Гаррета в соседней комнате и все тем же мерным тиканьем паровых часов в прихожей, Элиас прокрадывался как тень. Он зажигал крошечную керосиновую лампочку-ночник, прикрученную им же к изголовью кровати, и доставал из-под матраса не школьные тетради, а ту самую, заветную, с кожаной обложкой, уже потрепанную на углах. Он открывал ее, и страницы, испещренные чертежами машин, которых еще не существовало, оживали в дрожащем свете пламени: