Гаррет хмыкнул, звук похожий на скрежет заклинившей шестерни. Он долго смотрел на сына, на его упрямо сжатые челюсти, на глаза, горевшие тем же огнем, что и у него самого тридцать лет назад. Затем, резким движением, словно отрывая от себя, развязал потертый кожаный мешочек у пояса – тот самый, в котором всегда носил самое ценное.
– Возьми. – Он сунул мешочек Элиасу в руку. – На первый случай. Чтобы не позорил фамилию.
Элиас развязал шнурок. В вытершейся на сгибах ткани лежал миниатюрный паровой отвёрточный набор. Не просто инструменты – семейная реликвия. Каждый предмет – плоская отвертка с алмазной насечкой на жале, крошечный разводной ключ, тонкогубцы – был выкован из особой стали и выгравирован инициалами: "Г.В. 1795" (прадед Генрих), "Р.В. 1821" (дед Роберт), и теперь, свежевыгравированное, чуть грубоватое – "Э.В.". На рукоятке плоской отвертки виднелась глубокая вмятина.
– Ты же говорил, дед Роберт погиб с этим набором в Войне Семи Труб… под обломками бронепоезда "Молот", – прошептал Элиас, ощущая холод металла и тепло отцовской руки, будто все еще хранящееся в нем.
– Он выжил, – резко сказал Гаррет, отвернувшись, чтобы сын не увидел внезапную влагу в его глазах. – Как и этот инструмент. Выжил и вернулся. Только не потеряй, слышишь? И не сломай. Орудие – продолжение руки механика. Уважай его.
Он не стал ждать ответа, развернулся и зашагал прочь, его широкая спина в промасленной куртке быстро растворилась в утренней толпе мастеровых, спешивших на смену. Элиас сжал мешочек с инструментами. Они казались невероятно тяжелыми. И бесконечно ценными.
Внутри Академия встретила его не светом знаний, а гулким эхом бесконечных коридоров. Воздух был пропитан странной, густой смесью запахов: едкой гарью перегретого машинного масла, острым озоном электрических разрядников (где-то тестировали новые динамо-машины) и сладковато-приторным дымом ароматических углей, используемых в ювелирной пайке точных приборов. Студенты в кожаных фартуках, испачканных графитовой смазкой и каплями расплавленного припоя, спешили на лекции, их голоса сливались в оживленный гул:
– …кристаллический резонатор Вейна в новой сборке дал семнадцать процентов прироста на динамометре, но…
– …проект "Прометей" снова заморозили! После инцидента на Западном полигоне, когда плавились болты крепления…
– …слышал, Дирк опять устроил разнос группе Тиммерса за попытку модернизации регулятора…
– Верн? Элиас Верн? – раздался резкий, как удар молотка по наковальне, голос.
Профессор Таллос Дирк, человек с седыми, тщательно подкрученными бакенбардами викторианского стиля и холодным взглядом, усиленным моноклем на серебряной цепочке, изучал список на планшете с паровым дисплеем. Тонкие струйки пара шипели из боковых клапанов устройства. Его пальцы, покрытые старыми, звездчатыми ожогами и следами кислот, постукивали по металлическому корпусу.
– А, сын Гаррета из арсенала, – произнес он без тени приветствия. Монокль, словно недобрый глаз, уставился на Элиаса. – Общежитие номер семь, западное крыло, четвертый этаж. Завтра в восемь ноль-ноль – вводный экзамен по практической механике в Зале Первых Принципов. Опоздание – отчисление. Небрежность – отчисление. Самодеятельность – отчисление. Понятно?
Комната в общежитии оказалась каморкой под самой крышей, больше похожей на каюту парохода или камеру пыток для гениев. Воздух был спертым, пахнущим пылью и старым железом. Кроме узкой койки с витым пружинным механизмом вместо матраса и чертежного стола с регулируемым наклоном (подарок Академии новичкам), помещались лишь стопки пожелтевших "Еженедельников Технического Прогресса" за последние пять лет, аккуратно, но безнадежно устаревших. Однако Элиас едва взглянул на это убожество. Его внимание привлек круглый иллюминатор-окно. Из него открывался идеальный вид на громадный экспериментальный ангар. Сейчас там, как гигантские стрекозы, копошились механики в толстых асбестовых костюмах вокруг нового биплана. Его паровые турбины завывали на холостых оборотах, выпуская клубы белого пара, а деревянные пропеллеры, пока неподвижные, напоминали ножи гильотины. Элиас улыбнулся. Он был дома.