– Ты… сам сделал? – наконец выдавил он, его голос звучал хрипло, будто застрял в горле. Он оторвал взгляд от механизма и уставился на Элиаса. – Весь? Сам?

Элиас кивнул, сжимая в потной ладони свою верную отвертку – она всегда была с ним, как стетоскоп у врача. Его гордость боролась со страхом перед отцовской реакцией.

– Это же… – Гаррет снова посмотрел на шкатулку, его палец замер на изящном соединении, скрывавшем передачу усилия с валика на клапан. – Это не просто механика. Это…

– Искусство, – прошептала Лора, обнимая сына. Ее пальцы дрожали. – Это чистой воды искусство, Элиас.

В тот вечер в доме Вернов разразилась буря, по сравнению с которой дневной дождь показался легким летним душиком. Голос Гаррета гремел, сотрясая тонкие стены:

– Ты хочешь, чтобы он стал уличным шарманщиком?! – ревел он, обращаясь больше к жене, чем к сыну, сидевшему на крыльце. – Бродягой, нищим, который будет скитаться по ярмаркам и помойкам с этой… этой игрушкой! Выпрашивать гроши у пьяных мастеровых?! Это его будущее?!

– Он талантлив, Гаррет! – парировала Лора, и для нее, всегда избегавшей конфликтов, это был подвиг. Ее голос дрожал, но звучал твердо. – Безумно талантлив! Ты сам говорил, что его чертежи регулятора для парового котла на фабрике Брауна… они же работают! Они экономят уголь!

– Талант не прокормит семью! – Гаррет ударил кулаком по столу, отчего медные кружки подпрыгнули и звякнули. Его лицо было багровым. – Мир жесток, Лора! Он перемалывает мечтателей в фарш! Ему нужна надежная профессия! Твердая земля под ногами! Инженер в арсенале – вот его место! А не… не конструирование поющих коробок!

Элиас сидел на холодных ступенях крыльца, сжимая в руках свою шкатулку, завернутую обратно в тряпку. Внизу, в долине, мерцали бесчисленные огни Лоренхейма – желтые точки газовых фонарей, перемежаемые кроваво-красными отсветами доменных печей и холодным синим сиянием электросвета в кварталах богачей. Где-то там, за этой светящейся паутиной, были Академия Индустриальных Наук, огромные фабричные цеха, будущее, которое отец для него планировал – размеренное, предсказуемое, как ход парового поршня.

Но в его руках было нечто большее, чем просто шкатулка. Он ощущал ее вес, теплоту дерева, едва уловимую вибрацию затихшего механизма внутри. И он вдруг понял с пронзительной ясностью: механизмы – это не просто холодный металл, шестеренки и пар. Они могут петь. Могут рассказывать истории без слов. Могут… быть прекрасными. В них можно вложить душу. Это было откровение, сильнее любой прочитанной книги.

На следующий день Элиас не пошел играть. Он заперся в мастерской и разобрал шкатулку до последнего винтика. Не из-за злости или обиды. Из потребности понять, как эта магия работает, как можно ее улучшить, сделать сильнее. Три ночи подряд в его комнате горел свет. Он не спал, склонившись над деталями, переделывая передаточный механизм, добавляя пружины для более плавного хода. Когда отец уходил на смену в армейские мастерские, мальчик крался к его заветному инструментальному шкафу. Сердце бешено колотилось, ладони потели. Он брал пружины нужной упругости, крошечные медные пластинки, миниатюрные шплинты – «в долг», как он мысленно оправдывался перед отцовским призраком. Он вернет. Обязательно вернет. Когда-нибудь.

Через неделю шкатулка заиграла снова. Но теперь внутри нее вращались не один, а два вала с шипами. Она могла исполнять не только нежный «Лунный вальс», но и бодрый, маршевый ритм «Марша инженеров» – гимна всех мастеров Королевства. Звук стал чище, громче, еще более «живым».

А еще через месяц, в день своего тринадцатилетия, Элиас Верн подал документы в Техническую академию Лоренхейма. В графе «специализация» его рука, не дрогнув, вывела чернилами: «Теоретическая механика и экспериментальные разработки».