Артём прижался к экрану, словно пытаясь пролезть сквозь стекло, чтобы обнять её. Я смотрела на них и чувствовала, как в груди разливается тепло. Моя девочка. Моя. Сильная, красивая, упрямая – вся в меня.

– Мама, я получил пятёрку по окружающему миру! И мы с бабушкой ходили в планетарий на выходных! Там показывали Марс и Венеру, и знаешь что? Я решил, что буду астрофизиком!

Катя рассмеялась, и я поймала себя на мысли, что давно не слышала её смеха.

– А как ты, мама? – спросила она, когда Артём перевёл дыхание.

– Всё хорошо, – ответила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Погода налаживается, в саду помидоры пошли. Артём помогает.

Я не стала говорить, что ночами плохо сплю, прислушиваясь к каждому шороху. Не сказала, что вчера перебирала её детские фотографии и плакала. Не призналась, как скучаю.

Катя кивнула, и на мгновение в её глазах промелькнуло что-то – тревога? усталость? Но она быстро вернула себе контроль.

– У тебя всё… нормально? – осторожно спросила я.

– Всё отлично, мама. Просто работа, – она улыбнулась, но я-то знала эту улыбку.

Гордость и боль переплелись внутри меня. Гордость за дочь, которая никогда не сдаётся. И боль от невозможности защитить её, как раньше.

Когда Артём потянулся за третьей ложкой клубничного варенья, я не смогла сказать "нет". Его пальцы, испачканные в сладком соке, заставили меня улыбнуться.

– Бабуль, можно ещё немножко? – его глаза светились детской жадностью к сладкому.

– Конечно, золотко, – я подвинула банку ближе.

А у нас варенье было только на праздник. И то – из крыжовника. Кислое, с толстой кожицей, которую мама не успевала срезать из-за усталости. Помню, как сидели мы на кухне коммуналки – пятеро детей, прижавшись друг к другу на скрипучей скамейке. Ждали, когда мама принесёт хлеб. Вернётся с ночной смены и принесёт буханку. И это было событием.

Хлеб был свежий – а это было уже счастье. Хрустящая корочка, тёплый мякиш. Мы делили его по кусочку, стараясь растянуть удовольствие. Никакого варенья – просто хлеб.

– Бабуль, а почему ты так смотришь? – Артём прервал мои воспоминания.

– Просто вспомнила своё детство, – я погладила его по голове. – Знаешь, мы жили совсем иначе.

Помню, как наша учительница, Мария Степановна, говорила: «Последнюю крошку в ладошку сметаем со стола и в рот – хлеб – всему голова». И мы верили. Каждую крошку собирали, ни одной не оставляли.

А сейчас смотрю, как Артём небрежно откусывает бутерброд, оставляя недоеденные кусочки, и думаю – хорошо, что он не знает того голода. Не знает, каково это – ждать, когда тебе достанется очередь надеть единственные колготки на троих сестёр.

У нас была одна пара колготок. И одна зимняя шуба. Не «на выход» – на всё. Старшая сестра шла в школу первой, возвращалась – передавала шубу мне. Я бежала в свою смену, потом младшая. Мы не жаловались – так жили все.

– Бабуль, а что такого было в твоём детстве? – Артём облизал ложку и внимательно посмотрел на меня.

Я не стала рассказывать ему о коммуналке с одним туалетом на двенадцать семей. О том, как мы мылись раз в неделю в общественной бане. О том, как мечтали о мандаринах на Новый год.

– В моём детстве, Тёмушка, мы умели радоваться простым вещам, – сказала я, вытирая варенье с его подбородка. – И, знаешь, это было настоящее богатство.

Вечером, когда Артём уже спал, я села у окна с чашкой чая. За стеклом шумел дождь, размывая огни соседних домов. Мысли о Кате не давали покоя. Что она скрывает? Почему её глаза потускнели? И когда она наконец вернётся домой – не на день или два, а насовсем?

Утром я обнаружила, что Артём оставил недоеденный бутерброд на столе. Хлеб с маслом – почти нетронутый, только маленький укус с краю. Что-то внутри меня дрогнуло. Рука потянулась к тарелке, пальцы сжались.