Твой отец… твой отец…

По тебе очень скучает.

Тебя любит.

Жалеет, что не сумел быть хорошим отцом.

Жалеет, что ты вообще родилась на свет.

Я перезваниваю Мэгги сразу, как только выхожу из метро.

– Что случилось? – спрашиваю я, как только она берет трубку. И морально готовлюсь к тому, что она заговорит о больнице. Или о чем-то похуже. – С папой все хорошо? Что происходит?

– Может быть, ничего страшного, – отвечает она. – Может быть, я раздуваю из мухи слона, как сказал бы твой папа. – Ее тяжкий вздох говорит сам за себя. Действительно ничего страшного, но повод для беспокойства все-таки есть… много поводов для беспокойства. Где-то неделю назад были заморозки, мой отец поскользнулся на льду и подвернул ногу. Но он категорически не желает позаботиться о себе. И отказывается идти к врачу, хотя с трудом наступает на больную ногу. – В общем, все как всегда, – говорит Мэгги. – Делюсь, чтобы ты тоже знала о возможной гангрене.

– Нам уже пора записать его на примерку протеза? – пытаюсь я пошутить, и Мэгги смеется.

Беспокойство по всякому поводу я унаследовала от нее. Удивительно, что, хотя мы не родственники по крови, каким-то образом мне все равно передался ее ген тревожности. Именно ей я звоню в приступе ипохондрии, когда у меня болит горло, и под конец разговора мы обе уже смеемся, перечисляя болезни, которых у меня наверняка нет. Например, рака мозга.

– Я надеюсь, что на День благодарения он хоть немного приободрится, – говорит Мэгги. – Ты же знаешь отца. Знаешь, каким он становится с наступлением холодов, а теперь, когда вокруг началась застройка, все еще хуже. Каждый раз, когда там заливают очередной чертов фундамент, он впадает в депрессию. Но вы с Хендриксом поднимите ему настроение.

Мэгги прекрасно знает, что мое присутствие никак не поднимет отцу настроение. Я уж точно ничем его не порадую, разве что сделаю себе пересадку личности, перенесусь в прошлое, которого никогда не было, и стану совсем другой дочерью, рожденной от другой матери. Той дочерью, что не сбежала в Нью-Йорк, не встречалась с парнями, с которыми встречалась я, и не выходила замуж за человека, с кем прожила в браке всего восемь месяцев. Той дочерью, что безропотно бы продавала подсолнухи, доила коров, кормила кур и вела бухгалтерию на ферме. Вышла бы замуж за местного парня, мастера на все руки. Нарожала целую кучу белобрысых беспроблемных детишек, которые называли бы моего папу дедушкой и разделили бы его крепкую любовь к тракторам.

У меня в голове мелькает мысль: если я выйду замуж за Джада, папа будет доволен. Ему всегда нравился Джад. Он всегда говорил, что Джад – лучший из всех ребят, с которыми мы с Хендриксом дружим. Сильный, практичный и трудолюбивый. Что мне мешает влюбиться в такого парня? Вот что он хотел знать. Почему меня вечно тянет к опасным типам?

– Слушай, – обращаюсь я к Мэгги, – я провожу небольшой соцопрос о любви и супружеской жизни. Как ты думаешь, может ли брак быть удачным, если люди не любят друг друга, а просто очень хорошо дружат?

– А почему ты об этом заговорила? Ты собираешься замуж?

– Просто ответь. Я спрашиваю для подруги.

– Не верю. Ты опять собираешься замуж. Погоди. Неужели за Джада?!

– Я же сказала, что спрашиваю для подруги.

– Джад сделал тебе предложение? О боже. Он правда сделал тебе предложение?

– Ну… наверное… можно сказать и так. – Я уже вхожу в свой подъезд. Машу рукой Тобиасу, нашему консьержу, и иду к лифту. Джада нет рядом, и никто не заставит меня подниматься по лестнице. – Нам вроде как надоело ходить на свидания с кем попало, и мы с ним дружим уже столько лет, и он говорит, что, с его точки зрения, романтическая любовь всегда обречена на провал, и мы будем хорошими родителями, и нам пора радикально менять свою жизнь.