Он привез нас с собой, всех троих, и, насколько я знаю по бабушкиным рассказам, моя мама жила с ним и с Банни в фермерском доме и работала вместе с ними на нашей маленькой торговой точке. Наряду с пирогами и початками кукурузы она продавала (или пыталась продать) свои хипповские изделия: расписанные вручную рубашки, макраме и украшения из подобранных на улице природных материалов.

Банни рассказывала, что Тенадж – благослови ее Боже, – изо всех сил старалась влиться в фермерскую жизнь, но не смогла. Она никому здесь не нравилась, никто не проявлял ни капли радушия по отношению к ней. «Она была милой девушкой, творческой и талантливой», – говорила мне Банни, – но никто не хотел покупать ее яркие изделия». Никто не приглашал ее на кофейные посиделки. Весь городок был на стороне Мэгги.

Втайне Банни, наверное, тоже была на стороне Мэгги. Тенадж – уж явно не та жена, которую Банни хотела бы для своего сына. У бабушки были свои представления о правильной жизни, и Мэгги им соответствовала больше мамы. Но Банни однажды сказала, что для нее главное, чтобы сын был счастлив. Если у него есть жена и дети, то она готова принять его выбор и постараться найти в этом что-то хорошее. Ей не хотелось потерять сына и внуков лишь потому, что он полюбил не ту женщину.

Но добропорядочные жители Пембертона в штате Нью-Гемпшир оказались не столь великодушны. По их мнению, Мэгги – как землячка Роберта Линнеля – имела на него больше прав, чем какая-то посторонняя девица из числа хиппи, и никто в городке никогда бы не принял эту девицу как жену Роберта. Присмотревшись как следует к этой незваной гостье, жители Пембертона единодушно решили, что с Тенадж Роберт явно ошибся. Хотя им искренне жаль нас, малышей… все же это досадная неосторожность. Да и Роберта жаль. Такой славный парень, и его окрутила какая-то вертихвостка. «Ему надо одуматься» – так они говорили.

И, как мне кажется, он просто сдался. Спасовал перед общественным мнением. Эта история стара как мир: если бы я писала роман о его жизни – и, возможно, когда-нибудь и напишу, – я бы сказала, что он сам отказался от женщины, которую и вправду любил, а заодно и от мечты быть свободным и жить искусством, музыкой и яркими красками. От него ждали, что он будет фермером, и он стал фермером.

Так что неудивительно, что вскоре родители разошлись, и мама забрала нас с Хендриксом обратно в Вудсток. Позже случилась великая битва за то, чтобы вернуть нас к отцу, но это уже совсем другая история.


С годами дела у отца шли все хуже и хуже. У него развилась язва желудка. Один из работников фермы сбежал, украв деньги. Таинственным образом погибли четыре теленка. Крупное наводнение не позволило засеять самое большое поле, а после того дождливого лета два года подряд длилась засуха. Государственные субсидии прекратились.


А потом, когда я прожила в Нью-Йорке уже семь лет, бабушка заболела, и ее пришлось поселить в дом престарелых с медицинским уходом.

Той же весной один из застройщиков обратился к отцу с предложением, от которого нельзя было отказаться.

Мой отец подписал все бумаги. Мы с Хендриксом приехали домой – Мэгги сказала, что ему нужно, чтобы мы были рядом. Чтобы его поддержать. Но он совсем не обрадовался. Наоборот, разозлился. Сказал, чтобы мы возвращались к своей «настоящей жизни». Велел нам забыть, кто мы такие и откуда родом. Он сказал еще много ужасных слов, хотя, по уверениям Мэгги, совсем так не думал. С тех пор, хотя отец потом извинился, он стал еще молчаливее и угрюмее. Теперь у него постоянно слегка дрожат руки, и у меня есть подозрение, что он прикладывается к бурбону гораздо чаще, чем в годы моего детства и юности.