– Ну вот, хоть до чего-то мы договорились. Значит, ты считаешь, что между друзьями возможен счастливый брак. Да?

– Скажем так, я считаю, что конкретно у вас с Джадом может получиться неплохая семья, – объясняет Мэгги. – Мне всегда нравился Джад. И я уверена, что он хорошо о тебе позаботится.

– Вообще-то, я в состоянии сама о себе позаботиться.

Это мой любимый довод.

– Я знаю, – отвечает Мэгги. – Но ты поняла, что я имею в виду. Каждому хочется, чтобы кто-то о нем позаботились, даже если он в состоянии позаботиться о себе сам. Так что не отрицай очевидное. Он будет хорошим спутником жизни. Всегда будет рядом, чтобы тебя поддержать, как вы, молодые, любите говорить.

Кстати, о людях, нуждающихся в заботе. Я слышу в трубке на заднем плане голос отца. Он что-то спрашивает у Мэгги. Ей пора готовить ужин. Или просто уделить ему внимание.

И разговор завершается. Мой отец для нее – на первом месте. Так было и будет.

На прощание Мэгги шепчет мне в трубку:

– Просто скажи ему «да». И приезжайте к нам на День благодарения.

Я отвечаю:

– Конечно.

Сразу после разговора с Мэгги звоню в дом престарелых «Хеллуелл-Хаус» – я скучаю по бабушке, и в хорошие дни, когда у нее проясняется память, мы с ней общаемся почти как раньше. Возможно, сегодня мне повезет, дежурная медсестра скажет, что у бабушки все хорошо, что она будет рада звонку из дома, и отнесет телефон к ней в палату.

– Это твоя любимая внучка! – Так я всегда говорю бабушке, когда та берет трубку.

И она отвечает:

– Не только любимая внучка, но и самый любимый на свете человек!

Но мы уже несколько месяцев не разговаривали нормально. Даже если Банни вообще берет трубку, она пытается что-то сказать и тут же расстраивается, потому что не может произнести слова так, как ей хочется. Разговор прерывается долгими паузами. Меня это не раздражает. Я терпеливо жду, пока она подбирает слова. Но это тяжело для нее. Она всегда была умной и точной в высказываниях, всегда умела предельно четко выразить свои чувства, и мне даже страшно представить, как ей теперь тяжело и страшно, что она застряла в собственной голове и растеряла нужные слова.

И сегодня все точно так же. Медсестра передает ей телефон. Я слышу бабушкино дыхание и какие-то тихие всхлипы.

– Банни, я по тебе очень соскучилась! И у меня есть хорошие новости! – кричу я в трубку. Мне всегда кажется, что с бабушкой надо говорить как можно громче, чтобы наверняка до нее достучаться. – Мы с Джадом… ты помнишь Джада? Мы с ним собираемся пожениться! Здорово, правда?

Она издает странный звук. Словно плачет.

– Банни? У тебя все хорошо? Я приеду к тебе на День благодарения! Как всегда! Мы пообедаем в вашей столовой, а потом вместе отправимся домой, будем ужинать всей семьей! И тогда мы с Джадом расскажем всем!

– О, – тянет она. – О-о-о-о.

Я слышу какой-то приглушенный звук. Наверное, бабушка выронила телефон. Его кто-то поднял и сбросил вызов.

В пять лет я все-таки набралась смелости и спросила у бабушки, где моя мама. «Она умерла?» Я задала вопрос шепотом на случай, если мне не положено знать. В папином доме о маме не говорили. Ни слова.

Но, в отличие от папы и Мэгги, у бабушки не было никаких строгих правил насчет того, о чем можно или нельзя говорить. Она никогда меня не прогоняла, я могла приходить к ней в «сарайчик» в любое время и оставаться там, сколько захочется; сидела у нее на коленях, пока она читала мне сказки или заплетала косички.

Мне нравилось приходить к бабушке. Ее домик был моим любимым местом на ферме. Там всегда вкусно пахло: свежей древесной стружкой, лимонным мылом и овсяным печеньем. Полы блестели, а под потолком горели яркие лампы. Банни заставила рабочих устроить в ее гостиной подоконный диванчик – специально для меня, как она говорила, – и мы вместе с ней сшили подушку из голубого ситца. Хендриксу не разрешалось сидеть на диванчике под окном, так я ему и сказала: «Это наш с Банни диванчик, и, кроме нас, нам нем больше никто не сидит». Но он, собственно, и не стремился. У Хендрикса были поля, амбар для хранения кукурузы и второй садовый сарай. У него был папа, а у меня – Банни.