Тем временем на кухне Василий завистливо говорил:

– Везет же тебе, Олег, Хоть одного песца выманил. Мне бы к нему подъехать… Слушай, а чего он в лесу сидит? Нашел бы в деревне какую-нибудь бабенку и жил себе.

– Долго отмывать придется,– презрительно бросил Дидэнко.– Потому он и бич, что работать не хочет. Тунеядец, а гордым прикидывается, пьянь поганая! Заметили, как набычился – про водку-то ему намекнул? Дышать возле него невозможно, а ты – бабенку. Он если и не поленится на нее залезть, то уж точно не догадается, что дальше делать.

Грянул дружный хохот. Стрелка испуганно вздрогнула и поджала хвост.

– Ему зачем работать?– округлил глазки рыжий Василий.– Песца поймал, вот тебе и месячный заработок! Это мы, дураки, вкалываем.

Никто не обращал внимания на белобрысого паренька с умными, грустными глазами. Он сидел в сторонке и не вмешивался в разговор. Но если бы к нему пригляделись, то поняли, что этот Игорь – самая что ни есть белая ворона. На буровой таких не жаловали, особенно повар Дидэнко, мнение которого весило тут, пожалуй, побольше коровьей туши. За столом про него забыли, про Игоря этого, а он вдруг осуждающе проронил:

– Вася, тебя бы туда на недельку, в землянку его.

– Ну и что?– повернулся к нему рыжий Василий.

– А то: волком бы завыл.

За столом примолкли, не зная, что ответить. Игорь поднялся из-за стола, надел ватник и пошел к двери. На пороге остановился:

– Взрослые мужики, вроде, а набросились на больного. Как базарные бабы.

И вышел.

– Ты, умник!– запоздало неслось ему вслед.

– Тоже мне… больная совесть тут нашлась! Видал, Олег?!

– Не понимает юноша,– недобро ухмыльнулся Дидэнко.– Надо долго и терпеливо объяснять.

– Вот-вот! Я бы таких умников…

– Это непорядок,– развивал мысль Дидэнко,– непорядок, когда в приличном стаде заводится паршивая овца.

– Оно и есть, что паршивая,– кипятился толстый Вася.– А с виду, вроде, парень как парень. Надо сказать ему, чтоб катился по-хорошему.

Хитро улыбаясь, повар погрозил ему пальцем:

– Нельзя, Вася, демократия. Понял?

Рыжий Василий захлопал маленькими глазками, потом криво улыбнулся:

– Понял.

Иван добрался до Пальник-Шора к вечеру. На горизонте меркла узкая красная полоса заката, вытесняемая надвигающейся темнотой. Короткий зимний день угас, не успев разгореться. На звездном небе застыл кособокий месяц, тускло освещая посеревший снег. Морозную тишину нарушал лишь одинокий лай собаки, доносившийся откуда-то с окраины. Огоньки поселковых окон манили измученного путника домашним теплом и уютом.

На единственной улице поселка, по которой шел Иван, было темно и безлюдно. Только ближе к центру два-три столбовых фонаря выхватывали из темноты деревянные здания конторы совхоза, поссовета и магазина. Дальше светились окна больницы. Ивана не оставляло опасение, что его не примут. Не дойдя метров сто, он остановился, чтобы перевести дух. Его лихорадило, глаза распухли и сильно слезились – значит, температура высокая. Каждый шаг доставлял боль во всем теле, к горлу подступала тошнота.

“Если не примут, можно больше не дергаться,– решил он.– Лучше тогда тихонько… под забором…”

Тяжело дыша, он бессильно прислонился к столбу. Ноги не держали, и он обхватил столб руками, чтобы не упасть. Смотрел, не отрываясь, на окна больницы:

“Вот и все. Я свое сделал – дошел. Теперь надо, чтобы там оказались хорошие люди”.

Вдруг сзади послышались звонкие на морозном снегу, решительные шаги. Иван вздрогнул, обернулся и обомлел: из темноты проулка вывернула широкоплечая, коренастая фигура участкового в черном полушубке. Вот с ним-то Иван всегда старался избегать встреч, как и положено изгою общества. Потому что не бывает изгою так плохо, чтобы не могло быть еще хуже.