Иногда он садился на лавке, обхватив голову руками, размышляя о завтрашнем дне: “Если до утра не подохну тут, то в лучшем случае – зона. За песца, конечно, не должны посадить, но этот гад пришьет мне какое-нибудь дело”.

Ночь была бесконечной.

“А вот я ему подстрою!– бредово размышлял Иван.– Я возьму и руки на себя наложу! Ремень-то он мне оставил! А не должен был оставлять. Представляю, какая у него утром физиономия будет… Показатели тебе нужны? Я твой показатель, я!..”

Он со стоном приподнялся, выдернул из брюк ремень. Сделав петлю, озабоченно осмотрел комнатушку: за что бы зацепить? Не за что, только дверная ручка…

Голова раскалывалась от сильнейшего жара, все плавало в тумане. Стараясь не забыться в бреду, Иван опустился на колени, привязал конец ремня к ручке, просунул голову в петлю и плотно затянул на шее.

Страха не было. Наоборот, его охватило спокойствие: вот ведь как просто и бесхлопотно можно закончить эту ненужную, никчемную жизнь. И мозг прояснился, и можно улыбнуться на прощанье…

Вдруг в голове пронеслась тревожная мысль: “А как же Стрелка? Если я не вернусь… а она вот-вот ощениться! Я же… я же ее на унты кому-то оставлю, пристрелят ее!.. Не-ет, не дождетесь!”

Он решительно сбросил с головы петлю, поднялся с колен и заправил ремень в брюки.

– Не дождетесь…– прошептал он.

Тяжело сел, обхватил голову руками. Затих, успокаиваясь. Былая жизнь вспомнилась.

“Интересно, как там Татьяна? Одним глазом бы взглянуть. Может, еще не замужем? Да нет, это невозможно – столько лет прошло. Никакая большая любовь не уцелеет…”

Он всегда гнал от себя мысли о любимой женщине – эти мысли казнили его нещадно. И сейчас заставил себя не думать об этом. Но спустя время, в голову назойливо полезли воспоминания о матери… Она молодая и красивая, а он беззаботный мальчуган. Шкодливый, правда. Отец выйдет из себя, хвать ремень! А мать: “Но ведь ребенок же! Не может быть ребенок шелковым! Вырастет – увидишь, каким он молодцом будет, я-то знаю…”

“О Боже!– стонал Иван.– Она знала… Как же душе больно!..”

Как загнанный зверь, он затравленно забился в угол комнатушки, свернулся калачиком, вобрав голову в плечи. Его била крупная дрожь. Временами он забывался и протяжно стонал.

Ближе к утру его посетила ясная, как Божий день, мысль: “Дурное дело – не хитрое. Лучше попробовать как-нибудь выбраться из этого дурацкого положения”.

Под утро ему полегчало.

Эх, если бы повар не драл с него в три шкуры, требуя отдавать все за продукты и водку! Вполне можно было бы скопить немного денег, приодеться и съездить… А куда, куда ему ехать?… Интересно, напишет ли Долгов, как собирался? Его, конечно, дело… А там, глядишь, работа бы подвернулась.

Может, попытаться участкового уговорить? Ишь, как он стойку принял – на песца-то!

Так он и просидел остаток ночи, не сомкнув глаз.

Утром явился участковый. С порога оглядел Ивана.

– Ну, как – протрезвел?

Иван сжал губы, чтобы не выдать ему… Взял себя в руки, согласно кивнул.

– А то вчера спьяну наговорил мне всякого. Ладно, я не злопамятный, могу понять человека. Но акт об изъятии песца все же придется составить, за браконьерство отвечать придется.

– Слушай, Андрей Николаевич, а может, как-то без этого?– вкрадчиво начал Иван.– Забери ты его себе и делу конец. Жене на шапку, а то ни тебе, ни мне не достанется. Только отпусти. Зачем я тебе?

По лицу участкового ничего не понять. Многозначительно помолчал и сказал с обидой в голосе:

– Так. Взятку предлагаешь. Плачет по тебе тюрьма, Ваня, плачет. Знаешь ведь, что за это бывает, а все равно свое гнешь.

– Да какая ж это взятка?! Завалялась шкурка, я тебе ее дарю! Разве не имею права подарить? Я браконьерил, а ты-то при чем, Андрей Николаевич?