Лорен скручивает сигарету, задумчиво проводя пальцем по пыльной столешнице.

– Хочешь?

Я качаю головой.

– Куришь?

– Скорее нет, чем да.

Она перекатывает между пальцами, потом зажигает. Я смотрю, как пепел медленно оседает на край пепельницы.

– Тебе здесь нравится жить?

– Нормально, – отвечает она, стряхивая пепел.

– Грейсон не бесит?

Лорен усмехается, смотрит на меня из-под тёмных прядей.

– Он просто громкий. Я привыкла, наверное.

– То есть тебя не раздражает его голос и шум?

Она пожимает плечами.

– В какой-то момент перестаёшь его замечать.

Я смотрю на неё с недоверием.

– У тебя медитация какая-то особая?

– Просто не трачу на него энергию. Он бывает нормальным, поверь. Даже душевным.

Я хмыкаю, делаю глоток кофе.

– Я могла бы написать диссертацию о том, почему он худший человек на планете.

Лорен усмехается.

– И всё же ты здесь.

Я закатываю глаза.

– Это называется жертва во имя лучшего жилья.

Она не отвечает, но я вижу, как уголки её губ слегка приподнимаются. Мы сидим молча, пока Лорен не тушит сигарету и не поднимается.

– Если захочешь тату, скажи.

Я провожу пальцем по краю кружки.

– Ты первая в моём списке.

Она кивает, выходит из кухни. Мне нравится, что она не требует разговоров.

Этот лофт – единственное место, которое я по-настоящему считаю своим. Не потому, что у меня нет денег на что-то лучшее. Не потому, что я не могу купить себе отдельный дом с дурацкими мраморными колоннами и идеальной акустикой в спальне. Не потому, что мне нравится делить кухню с тремя совершенно разными людьми, каждый из которых в той или иной степени меня раздражает. Я остаюсь здесь, потому что не могу уйти.

Этот лофт был первым местом, куда я въехал по-настоящему сам. Я сам его выбрал, когда у меня появились первые деньги. До этого я жил в тесной конуре с обшарпанными стенами и вечным запахом чужого ужина, который впитывался в одежду. Окна выходили на кирпичную стену, сосед снизу вечно смотрел телевизор на полной громкости, а когда ночью в ванной включали воду, трубы взвывали, как раненый зверь.

Когда я подписал первый нормальный контракт, я уехал оттуда сразу. Этот лофт тогда казался мне вершиной свободы. Огромные окна, высокие потолки, стены с кирпичной кладкой, кухня с бетонной стойкой, огромным столом и промышленными лампами. И с тех пор я так и не смог отсюда съехать.

Я мог бы. Уже давно мог. Но не сделал этого. Потому что тишина в пустом доме пугает меня. Она слишком громкая. В ней нет других голосов, кроме одного – моего. А его я стараюсь не слушать.

Этот лофт всегда живой. Здесь всегда чуть слышно, как гремит посуда на кухне, кто-то спускается по лестнице с крыши, где-то далеко Райан напевает, пока возится с плёнками. Даже шум сквозняков через старые окна не похож на молчание – он скорее как фоновая мелодия, которая успокаивает. Если я съеду, останутся только закрытые пространства и стены, которые не разговаривают. Мне нужно что-то, что отвлекает. А этот лофт – как живое существо.

У меня здесь две территории. Первая – спальня. Она самая большая, обычно выглядит так, будто тут только что прошёл ураган: раскиданные на полу тетради с текстами, гитара, недопитые бутылки воды, рубашки, сваленные на стул, а в углу – старый массивный чёрный рояль, который я купил спонтанно и теперь играю на нём только под какое-то совсем странное настроение, которое накатывает раз в полгода.

Вторая – моя домашняя студия. Когда один из моих первых соседей съехал, это была просто пустая маленькая комната без окон. Никто не хотел ее снимать. Никто не знал, что с ней делать. Я забрал её себе. Теперь там звукопоглощающие панели, стойки с гитарами, проводами, куча усилителей, педалей и старых микрофонов, которые я не выбрасываю, хотя половина из них давно сдохла. Я не люблю стерильные студии, где всё выставлено по правилам. Здесь кабель может валяться рядом с пустой бутылкой из-под рома, а старые пластинки могут быть свалены на барабанный стул.