Их песни когда-то разрывали глотки, а теперь просто играют фоном в барах, где менеджеры среднего звена напиваются после работы.

Эти бывшие революционеры носят дорогие ботинки и говорят о "жестокой реальности" из своих пентхаусов с панорамными окнами.

Им больше нечего сказать, поэтому они цепляются за свою ненависть.

Они ненавидят перемены, потому что знают – в новом мире им нет места.

Они плюются в феминисток, потому что знают: раньше их сходило с рук гораздо больше, чем теперь.

Они насмехаются над движением BLM, потому что им страшно признать, что их привилегии больше не работают по умолчанию.

Они называют молодых музыкантов "слабыми", потому что видят в них талант, которого у самих давно нет.

Они кричат про цензуру, потому что их не зовут на интервью.

Они называют женщин "снежинками", потому что раньше никто не осмеливался назвать их ублюдками.

Они смеются над теми, кто пытается изменить мир, потому что они сами давно выбрали быть мусором этого мира.

Они больше не голоса поколения.

Они – его паразиты.

Я не называю имён.

Но если кто-то узнает себя – поздравляю, это не просто так.

Я скоро разберусь в этом."

Я перечитываю написанное и чувствую, как внутри всё бурлит.

Как будто меня заперли в комнате, полной дыма.

Грейсон уезжает в тур завтра.

Отлично.

Он исчезнет из моего пространства, и мне станет легче дышать.

Я вычищаю текст, делаю его ещё более отточенным, точным, словно лезвие.

Нужно выждать 24 часа. Нельзя отправлять пост на горячую голову.

Через два дня Твиттер взрывается.

В комментариях кто-то яростно защищает меня, кто-то кричит про "цензуру" и "охоту на ведьм".

Кто-то пытается разгадать, кого я имела в виду, но те, кто знают, – знают.

Лента горит, уведомления не замолкают.

Я закрываю ноутбук, но это не помогает – текст уже живёт своей жизнью.

Поздно ночью.

Я уже собираюсь лечь спать, когда телефон взрывается входящим голосовым.

От Грейсона.

Я замираю, смотрю на экран, как будто он может загореться.

Потом делаю глубокий вдох и нажимаю "воспроизвести".

Глухая музыка. Чей-то смех.

А потом его голос – пьяный, ленивый, тянущийся, будто он только что затянулся сигаретой.

– Кол-ли-инз… – Он растягивает мою фамилию, будто пробует ее на вкус. Голос ленивый, наглый, тянущийся. – Ты, конечно, сука талантливая. – Пауза. Затем смех, тёплый, хриплый, почти дружеский, но в нём скрыто что-то липкое, что-то тёмное. – Мне даже немного жаль, что ты так меня ненавидишь.

Глухой смех.

Чей-то голос на заднем плане. Женский.

Она спрашивает что-то, и он отмахивается.

– Да нет, детка, это не тебе. Это одной ебучей моралистке, которая думает, что может меня заткнуть.

Меня передёргивает.

– Ты правда думала, что я это не прочитаю? – Он фыркает. – Читаю.

И знаешь что?

Это забавно.

Ты такая дохрена предсказуемая, Коллинз.

Написала красиво, но в корне не права.

Пауза.

– Хочешь меня "отменить"? Хочешь что-то раскопать? Ох, детка, ты опоздала лет на десять.

Громкий стон. Женский.

Меня пронзает холодный, колючий удар по позвоночнику.

Чёрт.

Чёрт.

Чёрт.

Я ненавижу это.

Ненавижу его за то, что он прислал мне это.

Ненавижу её за этот звук.

Ненавижу себя за то, что меня это вообще задело.

– Ах да, не обращай внимания, я немного занят. – Грейсон хрипло смеётся.

– Но я просто не мог не ответить. Ты ведь ждала, да? Ждала реакции? Ну так вот она.

В голосе у него насмешка.

Но есть ещё что-то.

Что-то едва уловимое.

Интерес?

Я срываюсь с кровати, бросаю телефон на стол, как будто он обжёг мне руки.

Сердце стучит где-то в горле.

Я не злюсь.

Я в бешенстве.

Я ненавижу его за то, что он делает это.

За то, что он вообще мне пишет.

За то, что даже из другого города, даже пьяный, даже во время секса, он всё ещё находит способ вывести меня из себя.