В зале ещё полупусто. Свет приглушённый, воздух прохладный, в нём всё тот же знакомый запах кожи, старого пота, мела и влажного пола после утренней уборки. Я завязываю бинты, начиная с левой руки – там всегда чуть больше напряжения. Уже привычная ткань скользит по коже, ложится плотно, послушно, как вторая кожа. Не нужно думать. Только двигаться. Только вдыхать и повторять всё по отработанному плану.

Тренер мелькает в зеркале, кивает, но не подходит. Он давно понял, когда я настроена на контакт, а когда нет. Сегодня – нет. Я здесь, чтобы работать, чтобы выгрузить из себя остатки напряжения, не анализируя. Он это чувствует.

Я выхожу на дорожку. Надо разогреться. Начинаю с коротких движений, проверяю дыхание. Внутри всё ещё тяжеловато после вчерашнего – не от тренировки, от тишины, в которой иногда слишком много мыслей. Я бью мягко, потом чуть жёстче, тело разогревается быстро. Мышечная память надёжна, она не спорит, не задаёт вопросов, просто делает, что умеет. В этом есть хоть какая-то уверенность.

Через пару серий я ухожу в темп. Движения становятся точнее, дыхание – ровнее. Всё как надо. И именно в этот момент из раздевалки раздаётся музыка. Не громко, но достаточно, чтобы звук долетел до меня – сначала гитарная подводка, потом голос.

Я знаю этот голос.

Я знаю этот трек.

Он выпущен давно, стал хитом, от которого некуда было деться. Тогда я еще не была знакома с Грейсоном, не особо знала, какой он засранец. Мне просто нравилась его музыка. Вот эти все гипертрофированные страдания, его надрывный голос, они отлично ложились в мое состояние, полное жалости к себе.

Я продолжаю бить, но почему-то внутренне сбиваюсь. Это уже не про песни. Это про то, почему я здесь, в этом зале.

В горле першит. Запястья напрягаются. Дыхание становится резче.

И тогда – тело вспоминает. Само.

Ты стоишь перед зеркалом в ванной. Щека опухла. Под глазом краснеет, налившись тусклым багровым. Он уже ушёл. Ты слышишь, как хлопнула входная дверь. Он оставил тебя, как всегда – после. Без объяснений, без извинений, с этим вечным ощущением, что ты сама виновата.

Ты держишься за край раковины так сильно, что белеют пальцы.

Тело болит не сильно. Но внутри – пусто. И стыдно.

Стыдно, что осталась. Что опять поверила. Что опять дала себя коснуться.

Я бью сильнее. Без злости – с выученной точностью.

Боль, напряжение, сосредоточенность – всё идёт в руки.

Песня Window Left Open продолжает играть на фоне. Его голос. Тот тон, который всегда наполовину исповедь, наполовину притворство. Как будто он просит, чтобы его пожалели. А сам же первый режет.

Ты сидишь на полу, в коридоре, в одной из его рубашек. На ногах – синяки. Под ногтями – кровь, от того, что слишком сжала кулаки. Он сказал, что ты истеричная. Что ты усложняешь. Что ты опять начинаешь спектакль на пустом месте.

Ты молчишь. Потому что если начнёшь говорить – придётся признать, что это не случайность. Что это уже давно стало системой.

И ты боишься. Не его. Себя.

Боишься, что, если уйдёшь, всё это останется с тобой. Что он был прав – и ты действительно ничтожество.

Песня доходит до финала. Куплет. Припев. Небрежный бридж. Тишина.

Я сажусь у стены. Снимаю перчатки, кладу их рядом. Вытираю шею, пью воду.

Никто не заметил, как меня прошило. И слава богу.

Иногда я забываю, что мои реакции всё ещё живы. Что прошлое – это не то, что можно сдать в архив. Оно продолжает звучать в теле. В плечах, в шее, в сухожилиях. В каждом движении. И особенно – в том, как я реагирую на тех, кто лезет, не спросив.

Я не сержусь на парня, включившего песню.

Я даже не сержусь на Грея.