Он чуть наклоняет голову, смотрит на меня, как будто изучает.

– Что я хочу сказать? – он усмехается. Неровно, дерзко. – Что все эти вопли про права – просто попытка избежать ответственности. Все хотят свободы, все хотят трахаться с кем попало и как попало, но никто не хочет отвечать за последствия.

Меня разрывает изнутри.

Сердце бьётся слишком быстро.

В груди нарастает жар, будто меня облили кипятком. Челюсть ноет от того, что я сжимаю зубы.

– Ты серьёзно? – я встаю, стискивая кулаки. – Ты, человек, который всю жизнь делает, что хочет, сейчас пытаешься рассуждать о том, как другие должны распоряжаться своими жизнями?

– Я говорю, что если ты создаёшь жизнь, ты за неё отвечаешь, – пожимает он плечами. Легко. Как будто это не спор, а просто очередная шутка на вечер. – Но кому сейчас нужна ответственность, верно? Проще убить, чем справляться с последствиями.

Моё сердце грохочет в ушах.

– Ты называешь это убийством? – мой голос дрожит, но не от страха. От ярости.

Он опирается спиной о стену, наклоняет голову чуть вбок.

Глаза не моргают.

– А как ещё это назвать? Нежелательной случайностью? Ошибкой? – его голос звучит пьяно, лениво, но глаза – острее лезвия. Они смотрят сквозь. Как будто он заранее знает, что скажет дальше, как будто ему даже не нужно думать.

И вдруг, на секунду, мне кажется, что он говорит не только о женщинах.

Как будто это касается и его тоже.

Но мысль улетает, потому что он добивает меня последней фразой:

– Если ты играешь во взрослые игры, будь готова к последствиям. А если не готова – не играй.

Он сказал это так спокойно, что я хочу ударить его.

Мы стоим друг напротив друга, и воздух между нами буквально искрит от злости. Он выглядит так, будто готов бросить ещё одно колкое замечание, но я не даю ему шанса.

Я разворачиваюсь и ухожу.

Захлопываю дверь так, что стёкла дребезжат.

Грейсон бесит меня.

Но больше всего меня бесит то, что после этих споров у меня трясутся руки.

Но больше всего – то, что после этих разговоров мне хочется не молчать.

Хочется сказать ещё.

Хотя бы что-то.

Потому что в нём есть трещина. Её почти не видно. Но я её чувствую.

И она – почему-то – не даёт мне покоя.

Эйвери слишком легко злится. И это слишком весело, чтобы остановиться.

Я не могу сказать, что ставлю перед собой цель довести её до белого каления, но… ладно, вру. Конечно, ставлю. Это слишком просто. Пара колких замечаний, лёгкая усмешка – и вот она уже закипает, в её глазах сверкают молнии.

Она слишком живая.

Я слишком привык к вялым эмоциям, к тусклым разговорам, в которых нет остроты. Эйвери не такая. Она вспыхивает, как спичка, и я каждый раз ловлю себя на мысли, что хочу снова кинуть её в огонь.

Сижу с гитарой за столом и пытаюсь подобрать что-то стоящее. Я курю на кухне, хотя знаю, что её это бесит. Выпускаю дым в потолок и смотрю, как он растворяется.

Дни сливаются в одну размазанную линию. Голова ещё гудит после ночи, но это даже приятно – значит, вчера я не зря убивал себя.

Она заходит на кухню.

Ещё одно отличие между нами.

Она вечно напряжённая, я вечно разболтанный.

Она считает, что всё должно иметь смысл.

Я давно понял, что ничего в этом мире смысла не имеет.

– Очередная бесполезная борьба за справедливость? – лениво спрашиваю, перебирая струны гитары.

– Очередной день бездарного существования? – парирует она, даже не взглянув в мою сторону.

Я улыбаюсь.

Делаю глоток пива, хотя на часах ещё нет и полудня.

Да и какая, к чёрту, разница.

– Ну, кто-то же должен поддерживать баланс во вселенной, – тянусь за сигаретами, опять закуриваю. – Если бы все были такими правильными, как ты, нам бы пришлось пить гораздо больше.