Он замирает.

– Ну… так же было вчера.

– Да. И вчера это тоже не работало.

Передвигаю аккорды. Упрощаю структуру. Убираю всё лишнее. Делается проще, злее, прямее.

Меньше украшений – больше давления.

– Бридж выкидываем. Куплет укорочен. Переход – на прямой бит. Без реверса. Вход – сразу.

– Жёстко, – комментирует Ти. – Без воздуха.

– Вот именно, – отвечаю. – Пусть задыхается.

Ленни сразу ловит ход – его правая рука точит ритм как лезвие.

Ти держит грув, но потом сбивается.

– Слишком ровно, теряется движение, – говорит он. – Мы не в попсе.

– Движение будет, когда ты попадёшь в такт, – отвечаю.

Он бросает палочку в стену. Без злобы – просто чтобы отпустить. Она отскакивает, раскалывается. Мы замираем на секунду, а потом ржём. Даже Ленни криво усмехается.

Третий дубль – идёт. Что-то появляется.

Сырые углы. Напряжение.

В этом грязном ритме – как раз то, что нужно.

Наушники. Микрофон.

Пою не «песню». Не про чувства.

Про город. Про привычный шум, про сигналы на перекрёстке, про бетон, который не прощает падений.

Слова не строятся в мысли. Они строятся в ритм.

Кевин из будки машет рукой:

– Вот. Без поэтической хуйни. Просто мясо.

Я киваю. Не потому что это победа – просто понимаю, что больше не выжму.

Пробуем другой трек. Более лёгкий.

Ленни тащит мелодию – чисто, без лишних украшений. Её почти не слышно, но без неё всё бы развалилось.

Работа идёт. Без драм.

Мы спорим. Но уже не для защиты – для точности.

Ти орёт, я огрызаюсь, Эйс лажает на ходу. Палка снова падает, только теперь никто не реагирует. Мы внутри процесса, как в яме, где всё затихает, кроме одного – звука.

Потом кофе.

Сигарета.

Молчим.

Во дворе – пыль и вонь от мусорного контейнера. Кто-то в соседнем здании орёт в телефон.

Воздух плотный, как ткань, которую нести на плечах.

– У меня соседи сверлят с шести утра, – говорит Эйс, облокачиваясь на перила. – Как будто у них стены из гранита.

– Через три дня интервью, – напоминает Кевин. – Грей, сделай лицо нормальное. Хоть одно.

– Просто скажи, что музыка – это всё, и будь красивым, – добавляет он, зевая.

Я улыбаюсь. Открываю телефон. Загружаю черновики. Пока ещё есть ощущение: это – моё. Пока не хочется всё стереть.

Сижу в тачке на парковке у студии. Мотор заглушен, но внутри тепло. Окна чуть запотели – дышу, не шевелясь. С улицы доносится глухой бас – кто-то медленно проезжает мимо с открытыми окнами и нуждой быть услышанным.

Курить не хочется, пить не хочется. Просто тишина в салоне, и ощущение, будто день ещё не закончился, хотя давно уже перевалило за шесть.

Нахожу её номер в избранном.

Жму "вызов".

– Алло?

Голос уставший, но бодрый. Такой, как бывает у тех, кто уже весь день на ногах и смирился с этим.

– Привет, – говорю.

– Грейсон, ты жив?

Я улыбаюсь, хотя никто этого не видит.

– Пока да. Ты как?

– Всё нормально. Погода дерьмо, как всегда. Пёс линяет. Колено ноет. Ты хотел, чтобы я соврала?

– Нет, всё по классике. Как Честер?

– Толстеет. Я даю ему меньше еды, а он всё равно толстеет. Он в кого-то, знаешь?

– В деда?

– В тебя, Грейсон. В тебя. Ты до лет десяти тоже толстел будто от воздуха.

– Спасибо, блин.

Она хмыкает.

– Ты сам-то ешь? Или опять на сигаретах и кофе?

– Ем. Даже что-то с брокколи сегодня было.

– О, звучит как ложь.

– Честно.

– А кто готовил?

– Кейтеринг с лейбла. У нас сегодня запись была.

– И как?

– Да нормально. Сложилось вроде.

Короткая пауза. Я слышу, как она открывает холодильник. Звон стеклянной банки о полку. Скорее всего, рагу, которое она всегда делает и потом забывает съесть.

– Я смотрела твоё интервью, – говорит она. – Ты опять сматерился в прямом эфире.

– Да это не эфир был. Онлайн. Кто вообще это смотрит?