Посыльный, тощий, словно выструганный из щепки, и бледный, как сама Смерть во плоти, – будто сошедший со страниц какого-нибудь бульварного романа, – вручил мне письмо. Запечатанное письмо. С чёрной, зловещей печатью, от которой веяло не то воском, не то ладаном, не то – могильным смрадом. Я всё понял ещё до того, как судорожно, дрожащими, словно у старика, пальцами сломал сургуч и развернул плотную, дорогую бумагу, пахнущую затхлостью, сыростью и… бедой. Безысходностью.

Волк… Мёртв.

«Охотник», эта безымянная, безликая тварь, этот… зверь в человеческом обличье, подложил в его карету бомбу. Адскую машину, как их тогда называли – изощрённое, дьявольское изобретение, порождение больного разума. Свёрток, начинённый порохом, гвоздями, осколками стекла, битым камнем… Всё, что могло разорвать, изувечить, убить. Он рассчитал всё до мелочей, этот подлец, этот убийца: Волк, несмотря на своё отчаяние, на своё пьянство, на своё… безумие, никогда не пропускал день поминовения матери. Всегда, из года в год, в любую погоду, он ездил на её могилу, в старую, полуразрушенную часовню, что стояла на отшибе, в лесу, вдали от людских глаз и дорог…

Взрыв. Оглушительный, разрывающий тишину утра… Огонь. Всепожирающий, яростный… Кровь. Липкая, тёмная, густая, с металлическим привкусом… И – всё. Конец. Финал.

Я не помню, как добрался до Лютеции. Кажется, я скакал всю ночь, не жалея ни себя, ни коня. Загнал, наверное, бедного Россинанта… В голове стоял густой, непроглядный туман, как над Сенарисом в ноябрьское утро, а в груди – зияла пустота. Не просто пустота – чёрная дыра, которая засасывала в себя всё: свет, тепло, надежду… Такая ледяная, обжигающая, мёртвая пустота бывает, наверное, только у тех, кто потерял… всё. Кто потерял часть себя, часть своей души.

Увидеть Волка… Проститься с ним… Поблагодарить за всё, что было… Поклясться отомстить… Мне удалось это только через неделю. Будь они прокляты, эти семейные дела! Какие-то тяжбы, какие-то долги, какие-то завещания… Всё это навалилось на меня внезапно, как снежный ком, как горный обвал, погребая под собой, не давая вздохнуть, не давая… думать. Я был нужен здесь, в столице. Нужен – живым. И… по возможности, трезвым. Хотя, признаться, трезвость в те дни давалась мне с трудом.

А в это время… Там, в замке де Али, в старом, обветшалом, пропитанном запахами сырости, плесени и… смерти замке, готовились к похоронам. Готовились предать земле то, что осталось от моего друга… Я получал лишь скупые, сухие, безжалостные отчёты от Эжена, которого, не раздумывая ни секунды, отправил туда, в поместье де Али. Чтобы хоть как-то… Чтобы хоть чем-то помочь. Чтобы хоть немного… заглушить, залить вином чувство вины, которое грызло меня изнутри, как червь.

И вот, наконец, я здесь. Осень в Аквиларии… Сырая, промозглая, с вечным мелким, моросящим дождём, со свинцовым, давящим небом и… запахом тлена. Запах смерти, казалось, пропитал всё вокруг – землю, деревья, камни, старые стены замка… Даже воздух.

Стою у гроба. Закрытого гроба, обитого тяжёлым, чёрным, как сама ночь, бархатом, от которого веет холодом, сыростью и… безнадёжностью. В котором лежит… Лежит то, что осталось от моего друга – Волка. От того самого мальчика, с которым мы, ещё совсем недавно, гоняли зайцев по этим самым полям, строили шалаши в этом самом лесу, фехтовали на деревянных мечах, мечтали о подвигах, о славе, о… любви.

Лица я не видел. Его… не было. Бомба, эта дьявольская, проклятая штуковина, этот адский механизм, не оставляет шансов. Она не просто убивает – она уничтожает. Разрывает на куски, сжигает дотла, превращает в кровавое, неузнаваемое месиво из плоти, костей, волос и… надежд.