Врачи, лучшие лекари Лютеции, сделали всё, что могли. И даже больше. Они спасли ей жизнь. Но… Но красота… Красота Хвостика, той самой девочки, которая когда-то бегала за нами, как привязанная, той самой, которая при нашей последней встрече превратилась в прекрасного ангела… Она была потеряна. Безвозвратно.

Позже, когда все уже разъехались, и замок погрузился в тишину, я случайно – или неслучайно? – встретил Хвостика в одной из дальних комнат замка. Она стояла у окна, закутанная в темный плащ, с опущенным капюшоном. Я заметил, что ее лицо скрывает тонкая вуаль. Что-то тихонько, почти беззвучно напевала. Мелодия была грустной.

Я подошел ближе, не зная, как начать разговор.

– 

Хвостик, глубоко соболезную и скорблю – наконец, с трудом выдавил я из себя. Она вздрогнула, словно от неожиданности.

– 

Граф де Плеси, Лео…я.. не видела тебя, прости....

Я попытался, заговорить снова, или уйти, или начать другой разговор, но мы… просто молчали, словно, не зная, что делать дальше, о чем говорить. И нужно ли тут говорить…

А затем, в другом коридоре, замка я встретил Анжелику де Тони, или это она меня подкараулила, словно пентера свою дичь.

– Мадемуазель Анжелика, – наконец, с трудом выдавил я из себя, и собственный голос показался мне чужим, хриплым, надтреснутым, словно я не говорил несколько дней, – у меня… У меня такое чувство, такое ощущение, что вы… Что вы меня в чём-то вините. В чём-то… обвиняете. И, возможно, вы правы. Но… Могу ли я узнать, в чём именно?

Она медленно, словно преодолевая невидимое сопротивление, как во сне, повернулась ко мне, и я снова, уже в который раз за этот чёрный, проклятый день, встретился с этим взглядом – холодным, колючим, как осколок льда, и в то же время – обжигающим, как пламя адского костра.

– Граф де Плеси, – произнесла она, и голос её, тихий, но отчётливый, словно выкованный из той же стали, что и её взгляд, прозвучал как приговор, как вердикт, не подлежащий обжалованию, – вы не ошиблись. Вы… проницательны. Я… Я не могу понять, как вы, вы, Ловкий Руди, могли допустить… Как вы могли позволить, чтобы мой кузен… Чтобы он так… погиб. Так нелепо, так страшно, так… беззащитно.

Ловкий Руди… Да, было такое прозвище. Кличка, придуманная моими приятелями-собутыльниками в Лютеции. За меткость, за ловкость, за… невероятное, дьявольское везение. За то, что я всегда, словно заговорённый, словно родившийся в рубашке, выходил сухим из воды. Из любой, самой опасной, самой смертельной передряги, из любой… игры.

– Я помню, – продолжала она, и в её голосе, помимо боли, горя и ненависти, зазвучали стальные, острые, режущие нотки, – я помню, как вы хвастались… На одном приёме, в Лютеции… Вы говорили, что знаете человеческую душу, как свои пять пальцев. Что вы – мастер любого оружия, любого клинка…Что для вас нет ничего невозможного… Что вы… Вы ещё метали ножи в яблоко, которое стояло на голове у какого-то бедняги, слуги… Ради забавы. Ради… аплодисментов. Ради восхищённых взглядов женщин.

Яблоко… Ножи… Да, кажется, было что-то такое. Давным-давно, когда я только-только приехал в Лютецию и, как щенок, брошенный в бурлящую реку, барахтался, пытаясь выплыть, пытаясь не захлебнуться, пытаясь забыться, заглушить боль, тоску, отчаяние… Пьянство, карты, женщины, дуэли… Всё это было. Всё это… было так давно, так… в другой жизни.

– Вы хвастались, – повторила она, словно гвозди в крышку гроба заколачивая, и каждое её слово, как отравленный дротик, как игла, вонзалось в моё сердце, в мою душу, – своей силой, своей ловкостью, своим… бесстрашием. Своим дьявольским везением. А что же теперь? Где же была ваша хвалёная сила, ваша ловкость, ваше везение, когда ваш друг… Когда мой кузен… Он ведь нуждался в вас! Он ждал помощи! А вы… Вы не помогли. Вы… Вы предали его. Вы позволили ему… умереть.