Лига Вольных Игроков Марат Шукдин

Лютеция в это утро, казалось, умылась росой и солнцем. Столица Аквиларии, город контрастов, где роскошь дворцов, отражавшихся в мутных водах Сенарис, соседствовала с убожеством грязных, извилистых улочек, пропитанных запахами нечистот и дешёвого вина. Но наш особняк, доставшийся мне по наследству, стоял особняком – в прямом и переносном смысле. Он утопал в зелени старого сада, где буйствовали розы всех оттенков – от нежно-кремовых до кроваво-бордовых. И этот аромат, густой, обволакивающий, проникал даже сквозь закрытые ставни спальни, смешиваясь с запахом лаванды, которой Анжелика набивала подушечки для белья.

Её обнаженное тело – алебастровая статуэтка, оживлённая, казалось, не то шаловливым божком, не то самим дьяволом – метнулось влево, силясь ускользнуть из-под моего взгляда, спрятаться за тяжёлой, расшитой золотыми нитями занавесью полога. Знакомая, до боли в висках и замирания где-то под ложечкой, игра. Утро только начиналось, а за окном уже вовсю горланили торговки, зазывая покупателей, скрипели колёса телег, да где-то вдалеке, надрывно, словно предвещая беду, выл пёс.

– Не поймаешь, – донеслось до меня, и в голосе Анжелики, в этом чистом, серебряном перезвоне, я уловил, помимо озорства, ещё и вызов. И, пожалуй, – лёгкую тень беспокойства. А может, мне просто хотелось так думать.

– Всё равно не поймаешь! – повторила она, и смех её, звонкий и беззаботный, рассыпался по залитой солнцем спальне, как горох по полированному паркету.

Я не спеша следил за ней. Не преследовал, нет. Просто… любовался. Каждое движение этого упругого, податливого тела, каждый изгиб, каждый отблеск утреннего солнца, игравшего на её коже, казались мне совершенными. Анжелика… Она была из тех женщин, про которых говорят «вся хороша», и это «вся» не вмещало в себя ровным счётом ничего конкретного. Потому что конкретика – это пошлость. Это когда ты можешь разложить всё по полочкам: вот – глаза, цвета грозового неба над Сенарисом, вот – губы, влажные и призывные, как переспелая вишня… вот – грудь, упругие холмы, так и просящиеся в ладони… Но к чему эти сравнения? По отдельности – да, красиво. А вместе… Анжелика была целым, неделимым, и перечислять её достоинства было так же бессмысленно, как пытаться пересчитать капли в утренней росе, сверкающие на лепестках роз.

– Не поймаешь… – В голосе, кажется, поубавилось былого задора, и я, словно опытный охотник, учуявший слабину добычи, почти физически ощутил, как в её хорошенькой головке, увенчанной копной тёмных, пахнущих розами и чем-то ещё, неуловимо-женским, волос, зреет единственно верное решение. Пора сдаваться. Пора…

Я помог ей. Одним прыжком – годы тренировок не прошли даром, даже столичная расслабленность и обильные возлияния не смогли вытравить из меня охотничьих инстинктов – я пересёк комнату, оказавшись рядом с Анжеликой. Сгрёб её в охапку, приподнял – лёгкую, словно пёрышко, но в то же время такую… настоящую, осязаемую, теплую. Закружил, вдыхая её приглушённый смех, а затем бережно, словно боясь сломать, опустил на перину, заваленную ворохом подушек и сбитых простыней. Боги, как же я любил эту женщину! Впрочем про "боги" – это я, пожалуй, загнул, после того как Главный Канцлер со своим "Священным Синодом", стал заправлять делами…

Её лицо, умиротворённое и спокойное, с расплывшимся по щекам нежным румянцем, было совсем близко. Ресницы её, длинные и тёмные, полуприкрыты, словно она стеснялась смотреть мне прямо в глаза. Или же – дразнила, притворяясь смущённой? Анжелика выгнулась, подавшись навстречу, словно распустившийся цветок, и я, не в силах противиться этому манящему движению, приник к её груди, всё ещё по-девичьи упругой, вдыхая тонкий, дурманящий аромат её кожи – роз, лаванды и чего-то ещё, неуловимо-телесного. Она запустила тонкие пальцы с аккуратно подстриженными ноготками в мои волосы, притянула мою голову ближе, и наши губы слились в долгом, сладостном, почти болезненном поцелуе. Язык её, влажный и горячий, исследовал мой рот с жадностью, от которой по спине, от затылка до самого копчика, побежали мурашки – крупные, как градины. Хотелось большего. Хотелось всего и сразу. Хотелось опуститься ниже, целовать её плечи, ключицы, живот… Хотелось, чтобы это утро не кончалось никогда.

Но она остановила меня. Мягко, но настойчиво отстранилась, заглянула в глаза – и в этом взгляде, таком глубоком и чистом, словно лесное озеро в ясный день, я увидел… что? Любовь? Да, конечно. Но не только её. Ещё – решимость. И какую-то странную, затаённую грусть. Словно она знала что-то, чего не знал я.

– Рудольф, – выдохнула она, и моё имя, сорвавшееся с её губ, прозвучало как молитва, как заклинание, как… предчувствие. – Ты даже не представляешь, как… как сильно я тебя люблю. Клянусь, я каждый день благодарю Бога, или кто там за него теперь, за то, что он послал мне тебя. Ты… ты моё всё. – Она запнулась, словно подбирая слова, и я напрягся, как гончая, взявшая след. Что-то было не так. Что-то витало в воздухе, помимо аромата роз и её духов. Что-то… тревожное. – И… я хочу, чтобы у нас был ребёнок. Твой ребёнок. Понимаешь?

Эта фраза, произнесенная с такой подкупающей искренностью и простотой, ударила меня под дых посильнее, чем любой, даже самый заточенный клинок. Ребёнок… Я опустил взгляд на её живот, всё ещё плоский и подтянутый, словно у юной девушки, а не у зрелой женщины, напрасно ища хоть какие-то признаки перемен. Но там ничего не было. Пока что. Только тень моей собственной широкой ладони, невольно скользнувшей вниз, словно я уже пытался защитить то, что ещё не проявилось, но уже существовало – где-то там, в тёплой, влажной темноте её чрева.

– Глупый, – рассмеялась Анжелика, заметив моё замешательство и, должно быть, идиотское выражение лица. – Конечно, я уверена! Пока ещё ничего не видно, но… поверь мне, любимый. Скоро, очень скоро ты станешь отцом.

Она смеялась, и в этом смехе не было ни капли злорадства, лишь чистое, незамутнённое веселье. Она радовалась моей растерянности, моему изумлению, моей… беспомощности? Да, пожалуй, и ей тоже. Чёрт возьми, ей нравилось видеть меня таким – сбитым с толку, выбитым из привычной колеи, обезоруженным.

Я обнял её, крепко прижал к себе, всем телом ощущая, как колотится её сердце – быстро-быстро, словно испуганная пташка бьётся в силках. Только это были не силки, а мои объятья, и страсть в них, бушевавшая ещё мгновение назад, уступила место… чему-то иному. Заботе? Да. Нежности? Безусловно. Но не только им. Ещё – глухому, нарастающему чувству тревоги. И желанию защитить. Оградить от всего мира, от всех его бурь и невзгод, от всех предательств и… игр.

Моя Анжелика… Моя бесценная, хрупкая, ставшая вдвойне, вдесятеро бесценной женщина… Она зарыдала, уткнувшись лицом в мою грудь, и каждый её судорожный всхлип отдавался в моём сердце тупой, ноющей болью, словно кто-то невидимый, но очень сильный, сжимал его в кулаке, медленно, но верно выжимая из него жизнь…

И тут, словно осколки разбитого вдребезги зеркала, перед моими глазами замелькали обрывки воспоминаний. Давних, казалось бы, забытых… Тяжесть потерь, горечь разочарований, острая, как бритва, боль неразделённой любви… Казалось, всё это осталось в далёком прошлом, погребённое под толстым слоем счастливых, безмятежных дней, проведённых в обществе Анжелики. Но прошлое – оно как застарелый шрам: никогда не исчезает полностью, лишь бледнеет, прячется под кожей, чтобы в самый неподходящий момент напомнить о себе – ноющей болью, фантомными ощущениями, непрошеными видениями…

Я стёр её слёзы, целуя влажные веки, солёные щёки, припухшие губы… Эти слёзы были горькими, как морская вода, и обжигающими, как расплавленный свинец. И я поклялся себе – всем богам, старым и новым, и даже самому дьяволу, если понадобится – что больше никогда, никогда не допущу, чтобы они омрачили её прекрасное лицо.

И тут – стук в дверь. Резкий, требовательный, как удар хлыста по голой спине. Дворецкий, этот старый пёс Бернар, с вечно постной физиономией и интонациями могильщика, сообщил, что прибыл курьер с пакетом от «Лиги Вольных Игроков». Будь проклята эта Лига и все её мерзкие игры!

С тяжёлым, словно налитым свинцом, сердцем я отстранился от Анжелики, с трудом поднялся с кровати. Долг… Проклятое слово. Короткое, как выдох, и тяжёлое, как надгробная плита.

Она больше не плакала. Слёзы высохли, оставив после себя лишь влажные дорожки на щеках да красноватые прожилки в белках глаз. На её лице застыло выражение… спокойствия? Да. Уверенности? Пожалуй. И ещё – какой-то странной, затаённой решимости. Словно она уже всё знала. Всё решила. Моя Анжелика… Она никогда не пыталась меня удерживать, когда дело касалось долга или… чести. Даже если этот «долг» заключался в том, чтобы убивать других людей ради забавы кучки пресыщенных аристократов и собственного выживания. Она понимала. Всегда понимала. И в этом тоже была её сила, её… особенность. Её проклятие?

– Я должен идти, – хрипло произнёс я, хотя она и так всё знала. Даже не глядя на меня, безошибочно угадывала каждое моё движение, каждую мысль, каждое… колебание.

– Я знаю, – просто ответила она, и в её голосе не было ни упрёка, ни сожаления, ни страха. Только… понимание. И какая-то глухая, затаённая тоска, которую я, кажется, начинал улавливать всё чаще и чаще.