Пусть думают, что близки к победе. Пусть верят, что их игра в рай и ад подточила мою волю. А я… я помню каждый их шаг, каждое слово. И когда придет время – а оно придет – они узнают, что такое настоящий страх. Не тот, которым они пугают других, а тот, что приходит изнутри, из самых темных углов души…

Но пока – я буду играть в их игру. Буду улыбаться Розалине, пить их вино, слушать их обещания. А в темнице буду дрожать чуть сильнее, чем вчера, опускать глаза чуть ниже при допросах…

На этот раз в допросную пришел тот же человек, чье лицо всегда скрывала тень. Его голос звучал мягко, почти отечески.

«Вы обдумали наше предложение, Томас?»

«Да,» – мой голос был хриплым от долгого молчания. «Я… я согласен.»

«Почему сейчас?»

«Потому что…» – я поднял глаза, в которых плескалась усталость последних недель. «Потому что вы открыли мне глаза. Ваши библиотеки, ваши знания… это путь к настоящему могуществу. Не к той детской игре в справедливость, которой я тешил себя.»

Он медленно кивнул. «А как же ваши… принципы?»

«Принципы?» – я позволил горечи проступить в голосе. «Знаете, в темноте многое видится иначе. Яснее. Время здесь… оно учит.»

В тишине было слышно, как капает вода где-то в темноте. Наконец он заговорил:

«Вы понимаете, что пути назад не будет?»

«Понимаю,» – я склонил голову. «Я готов учиться.»

Он поднялся. «Хорошо. Завтра вас переведут в другое место. Более… подобающее вашему новому статусу.»

Когда дверь закрылась, я остался сидеть в темноте, вслушиваясь в стук капель. Где-то в глубине подземелья пробежала крыса. В такие моменты особенно ясно понимаешь: иногда нужно познать тьму изнутри…

Глава пятая: Возвращение теней

Из записей городского хрониста:

«В старом доме на окраине города время словно застыло. Та же скрипучая лестница, те же заплатанные занавески, тот же сладковатый запах сушеных трав. И все та же худенькая женщина у окна – пальцы бессильно сложены на коленях, бледные губы чуть подрагивают в беззвучной молитве.»

Анна-Мария рассказывает:

«Она сидела у окна, когда я принесла еду и немного денег. Её руки – эти бедные, натруженные руки с узловатыми пальцами – все еще пытались что-то штопать, хотя глаза уже плохо видели при тусклом свете.

«Не нужно,» – сказала она, когда я положила кошелек на стол. «Томас вернется. Он всегда возвращается.»

В её голосе была такая уверенность, что у меня защемило сердце. Она рассказывала о нем – тихо, словно боясь спугнуть воспоминания. О том, как в десять лет он плакал, увидев синяки на её руках после стирки в проруби. Как копил каждую монетку, чтобы купить ей теплый платок. Как не спал ночами, ухаживая за ней во время болезни.

«Знаешь,» – она вдруг улыбнулась, и в этой улыбке, несмотря на бледность губ, было столько света, – «однажды, ему было тогда двенадцать, я вернулась с работы совсем без сил. Три дня почти не ела – все деньги ушли на его новые башмаки для школы. А он… он заметил, как я пошатнулась. И отдал мне свой хлеб. Весь. А сам сказал, что уже поел. Только потом я узнала, что он два дня голодал, чтобы я могла поесть…»

Её пальцы теребили старую шаль – ту самую, что Томас подарил ей на прошлое Рождество. «Он не мог уйти просто так. Не мой мальчик. Он знает… знает, как я боюсь темноты. Каждый вечер он зажигал для меня свечу, говорил – чтобы звезды не скучали, заглядывая в наше окно…»

В комнате повисла тишина, нарушаемая только скрипом половиц да тиканьем старых часов – еще отцовских, чудом уцелевших от распродажи за долги. Я смотрела на её профиль, четко вырисовывающийся на фоне окна – хрупкий, словно вырезанный из пожелтевшей бумаги. Сколько бессонных ночей провела она у этого окна, вглядываясь в темноту?