– Як же панич, такой… – здесь косноязычий Чгун постарался подобрать такое слово, которое бы не оскорбило шляхтича, – такой… невзрачный и невеличкий168, як горобчик169, не устрашился со мною биться?

– За обиду, нанесённую чести и достоинству, никому не попущу, – ответил Ян, потирая плечо, и, поворотившись к Шама́ю, улыбнулся открыто и искренне, – Я – убогий170 шляхтич, и у меня, кроме чести и сабли нет ничего.

«З любой петли вывернется», – так окончательно определил для себя юного поляка Шама́й и огляделся. Сумрак уже клубился кругом, лес темнел всё больше и больше, и оголённая вершина дуба, того самого, под которым отбивался Ян, точно диковинными плодами покрылась рассевшимися по сучьям на ночлег тетеревами.

Шама́й вставил ногу в стремя:

– Хлопцы, побытых в кущи бросить да заложить хмызом171. До утра от них зверь и кисток172 не оставит. А нам нема за що173 тут мешкать, отъедем и заночуем в другом месте.

– Панове козаки! – неожиданно обратился ко всем Ян и снял шапку, в волнении ломая её в руках, – А возьмите меня с собою!

– Тю! – Шама́й с изумление посмотрел на панича. – Как же мы тебя возьмём? куда? Ведь мы до Сечи едем! Нет, не можно!

По лику Яна пошли красные пятна, и он задрожал всем телом.

– А хоть бы и до Сечи! Я ведь, прошу пана, до вас и пробирался!

– Хм… Не можно… Тем паче, панич – католик… Как же пан будет на Сечи?! На Запорожье, даже простое проживание иноверцев без особого разрешения его милости кошевого атамана не дозволяется. Над таковым человеком могут в любой час совершить самосуд. Панича убьют уже только в предместье! – Шама́й сел на коня. – Нет, Януш, совсем не можно! Всякий человек должен жить со своим народом.

Тут юный шляхтич вдругорядь всех удивилил, ибо неожиданно бухнулся на колени и приложил руки к груди:

– До дьябуа174! Где был мой бог в дни страшных страданий, выпавших на мою долю?! Мой бог отвернулся от меня! так и я отвернусь от него! – шляхтич остервенело рванул на груди ворот сорочки и сорвал нательный крест. – Где был мой народ, когда травили меня точно дикого зверя?! – голос Яна сделался страшен. – До дьябуа! Нет у меня больше ойчизны! Нет у меня больше веры! Панове, богоматерью вашей заклинаю! возьмите меня с собою! Перейму и веру вашу, и обычаи, и законы! Побратаюсь с вами и во всю жизнь буду делиться всем, что ни есть! Возьмите меня, панове козаки, не дайте пропасть!

Шама́й, разбирая поводья, по-новому поглядел на шляхтича, и ответил раздумчиво:

– Хм… Что ж… Я пожалуй, могу замолвить за панича слово перед кошевым. Но панич должен знать, что на Сечи его ждёт премного испытаний…

Пока обрадованный Ян возился с новоприобретённым конём, привязывая к нему своего, запорожцы, обобрав трупы, побросали их в яму, которую сотворило упавшее дерево, вывернувшее своими корнями пласт земли высотою в два человеческих роста.

Смерклось всё сильнее, и уже затрепетали в небе летучие мыши. Козаки, выбравшись из лесу, ехали нога за ногу, лениво подталкивая коней пятками сапог.

Ян был занят тем, что с любопытством приглядывался к запорожцам, к их убранству, оружию, коням и даже посадке на коней, примеряясь себе на уме, ка́к он может с выгодой для себя использовать новых знакомцев.

Панас показался ему простоватым, но вся его фигура, дышавшая удальством и выдержанной в степях устрашающей воловьей силой, заставляла поневоле относиться к нему с должным респектом.

Чгун, ехавший рядом, стремя к стремени, посапывая сосал люльку и, как истый запорожец, посматривал на нового знакомца как-то хмуро и исподлобья. Беседа не заладилась после того, как Панас невпопад спросил у молодого поляка о его родове: