Хитросплетения корабельных коридоров детвора знала наизусть: самые интересные игры всегда были во время наводнений, на ковчеге. И запретные зоны, вроде машинного и котельного отделения или коридора, ведущего к каюте Повитухи, в которые строго настрого запрещалось входить, конечно же были изучены ребятней досконально. Женя еще помнила, как в ту зиму, когда ей исполнилось девять лет, она стояла на страже в темном коридоре в глухой части ковчега, где обитала ведьма, которая ела маленьких девчонок на обед. И как эта ведьма, внезапно открыв дверь, пообещала сварить ее «прямо вот в этом котле, если услышу еще хоть один шорох!». Котел, зловеще бурливший прямо в каюте, Женя тоже помнила очень хорошо.

И вот теперь она стояла перед той самой дверью, переминалась с ноги на ногу и тщетно упрашивала себя набраться смелости и постучать.

Дверь отворилась внезапно – как и тогда, семь лет назад:

– Заходи уж, сиротинушка.

На дрожащих ногах и с ухнувшим куда-то в низ живота сердцем Женя прошла в каюту. Серый день просачивался в крошечный иллюминатор, уныло освещая тесную комнатку: табурет, стол со свечами, стеллаж с банками, узкая жесткая постель. Котла не было. Девушка тихонько перевела дух.

– С чем пожаловала?

– Я вот хотела спросить у вас, – девушка осеклась. Из темного угла на нее смотрели два знакомых желтых глаза.

– Так она у вас?!

Волчица подошла не спеша, обнюхала девушку, обошла ее кругом, потерлась головой о ладонь и улеглась у ног.

– Тебя ждала, – Повитуха неожиданно улыбнулась своими желтыми с золотом зубами.

– Я… я не понимаю. Она пряталась, и у меня было видение, будто волчица – это я, но в этом видении я узнала отца и… себя, – Женя с облегчением вывалила Повитухе не дававшие покоя воспоминания.

– А что ж тут непонятного. Встретились вы наконец. Всю жизнь она тебя опекала, а как случилась беда – она уж рядом. А что связь у вас сильная, так неудивительно – цыганская кровь.

– У волка? – девушка непонимающе нахмурилась.

Волчица подняла голову и ворчливо рыкнула на тугодумку.

***

Очнулась я под старым дубом на овраге, там, где похоронила нерожденного своего младенца. Бр-р, холодно. Ночь, падает снег. Пытаюсь встать на ноги – и падаю. Падаю носом в землю, чувствую резкий запах перегноя, хочу отряхнуть лицо от земли – что за черт? Рука не дотягивается. Поворачиваю голову и вижу… шерсть. Шерсть по всему телу. Не руки, а лапы. Когти. Я вскакиваю на четыре ноги и кружусь: так и есть, хвост на месте.

Падаю на землю и скрючиваюсь. Как ни странно, становится теплее. Пробую голос. Из горла вырывается волчий вой. Пытаюсь вспомнить, что произошло.

Иван, дочь, Повитуха! Вскакиваю и со всех лап бегу в вёску. Ого, как быстро я могу бегать! И вот уже дом. Темный, не горит ни одно окно. Сижу под лестницей, жду, навострив уши.

Скрипит дверь.

– Неупокоенной она осталась, – слышу мужской хриплый голос.

– Маша была цыганкой и похоронили мы ее, стало быть, по цыганским обрядам. Дочку я покормила и укачала. Будь ей хорошим отцом, сиротинушке.

Дверь закрывается. Слышу над собой тяжелую медленную поступь. Знакомый запах. Выхожу из-под лестницы. Повитуха вздрагивает:

– Так быстро?

Опускаю голову к земле и низко рычу, иду к старухе на полусогнутых лапах.

– Стой, Маша!

Останавливаюсь, но рычу все злее.

– Ты набор взяла? Обряд провела? Так что же ты рычишь? Жизнь я тебе спасла. Считай, подарила новую.

Поднимаю верхнюю губу и показываю старухе свои новые клыки – длинные и острые как сабли. Та пятится:

– Я видела твою скорую смерть! И была уверена, что Иван убьет тебя, как узнает о ребенке. Я хотела спасти тебя, дать тебе новую жизнь! А то, что выкидыш у тебя случится, да умрешь ты в родах второго – так на то воля божья. За жизнь платят