На цыпочках Матвей прошмыгнул на кухню и с тарелкой слипшейся жареной картошки незаметно вернулся к себе. Незачем маме знать, что он в курсе её очередного провального романа.

Перекусив, Матвей сел за рисование. Последнюю неделю он упражнялся в штриховке. Ему до сих пор плохо удавалось контролировать нажим, и некоторые линии получались ярче.

Поставив посреди комнаты стакан с карандашами, Матвей вытащил из-за шкафа перетянутую резинкой папку. У него был ритуал: прежде чем добраться до чистых листов и нарисовать что-то новое, Матвей непременно просматривал старые работы и критиковал себя прошлого.

Сначала шли животные: спящий рыжий комочек – Мурлыка, Настина среднеазиатская черепаха, обледенелый снегирь, лежащая с распростёртыми крыльями ласточка, красноголовый дятел среди сосновых иголок. Матвея всегда завораживали мёртвые птицы, их навеки застывшая красота, которой можно неспешно любоваться, не боясь спугнуть.

Дальше был вымученный раздел с пейзажами: смоляная вода озера в пасмурный день, алый закат, разливающийся жидким огнём по черепице крыш, заброшенный ведьмин дом на фоне колючего леса. Матвей любил природу, но не умел передавать мягкость её полутонов и глубину. Да и деревья постоянно получались у него угловатыми. Учительница в художественном кружке, Аделаида Генриховна, обожала повторять, что у Матвея слишком бескомпромиссный характер, а природа по натуре уступчива, отходчива и терпелива, ведь она куда мощнее собственных детей. «Вода своё возьмёт», – в конце приговаривала Аделаида Генриховна. Именно это она и сказала Матвею на прощание, когда уроки в кружке окончились.

Раздался звук набора номера. «Вжик!» – палец довёл отверстие нужной цифры до конца; «вж-ж-ж…» – телефонный диск медленно поехал назад. Последовал топот. Мама опять кому-то звонила: «Ответь же… сволочь… мы договаривались…»

Не умеет она выбирать мужчин, покачал головой Матвей.

Он отложил пейзажи с животными в сторону и перешёл к лучшим работам – портретам. Ему особенно нравилось рисовать людей, но всё это он создал без спроса, втайне от муз, и принципы не позволяли ему никому их показывать.

При виде первого Матвей сжал зубы от накатившей тоски. В центре листа, среди акварельных пятен, в пол-оборота стояла Вилена. Большие печальные глаза густо подведены чёрным. На щёки паучьими лапками спускались чернильные дорожки слёз. Ссутулившись, Вилена обнимала рыжего Мурлыку, уткнувшись в него покрасневшим носом. Шоколадные кудри аккуратно падали на траурное платье, чей подол растворялся в каплях всех оттенков грусти: синих, серых, фиолетовых. Матвей нарисовал это после похорон Вилениных родителей.

Интересно, как Вилена поживает сейчас? Он так давно не получал от неё вестей.

За акварельной Виленой лежал штрихованный набросок фигуры отца. Вместо лица у него было растёртое пальцем серебристое пятно дыма. Не удержавшись, Матвей порвал рисунок и выкинул в ведро для бумаг.

Дальше в папке шли ещё три портрета, скрытые за калькой во избежание оттиска на соседнем листе. Два написаны восковыми мелками, один – углём. На них Матвей не задержался.

Добравшись до чистых листов, он взял карандаш и принялся делать набросок, хоть и не определился: нарисовать две Марины или космонавта. Вскоре среди густой штриховки космического вакуума, напоминающего ливень, возникло массивное пятно дождевика, книзу превращающееся в изодранные полоски; вверху же, в ореоле разложенных идеальным кругом волос, находилось пока ещё белое, лишённое объёма лицо Камиллы. Её губы кривились в скорбной гримасе, а в глазах искрились молнии.