Лес стоял враждебно, неприступно, казался неодолимым. Колючий, неведомый, неразрывно переплетённый тысячами нитей в единое целое полотно; ощетинился, взявшись руками тысяч ветвей и лиан в единый фронт.

Но ничего, они, Далецкие, одолеют, по кускам отвоёвывая своё: разделяй… то есть, отделяй, частями, и властвуй! Сделать просеку, разодрать, вспороть эту чащу, вырыть ров, окопать обречённый на судьбу плантации кусок, а там зажечь, и пусть пылает исполинскими свечами на куличе их будущего благоденствия!

…Родился маленький звук – щелчок, треск – так, пошло́ дело, достали и этого титана. Дрогнули корявые ветви, Антусь двинулся отойти от места расправы и внезапно почувствовал, что ступня ныряет в мягкий бездонный грунт. Лихорадочно рванулся, но с удивлением понял, что нога уходит ещё глубже, что-то держит её в этой глубине и не поддаётся. Словно он угодил в капкан! Глазами метнулся вверх и увидел, как прямо на него надвигается лесной гигант в ярости неотвратимого мщения, нацелившись всеми копьями своих колючек, а под землёй надёжно уцепив ногу человека-губителя клещами мощных корней… «Конец! – пронеслось в голове. – Всему, вот сейчас, на этом месте, конец… как глупо». Вспыхнуло лишь одно: изумлённые глаза Анели, роняющей ладошки кленовых листьев в питерском парке…

– Ма-лач-ко! – привычно возгласила Текля, подходя с подойником. – Лекарство тебе. Ходи сюда.

Она пустила с края подойника в большую кружку девственно-белую струю и стала смотреть, как Антусь осторожно приложился губами.

– Ну, до́бро идёт? – Антусь кивнул. – Быстро ты поправляешься. Всё с него, с молочка! Честно сказать, как тебя на чакру привезли, все подумали, что тебе крышка… Ой, ой… – она горестно закачала головой. – Хоронить приготовились – лежит, весь битый, без сознания, разодранный, а кровищи натекло – ух. Даже вон тот чех, ветеринар с Пэньи[50], тоже так и решил, что дело дрэно – теперь уж тебе скажу. А ты вот как! Семижильный оказался – молодца-а! Глядишь, скоро и малету[51] в руки да вату сбирать, со всеми. Может, кислого молочка тебе? Тоже целебное. У меня слоик[52] есть. Нет? Ну гляди, а то долго-то оно не постоит.

– Дякуй[53], Текля. Я ничего, добре. – Антусь улыбнулся благодарно.

– А что это ты, гляжу, сбираешься куда?

– Попробую рыбы наловить.

– Рыбы! Ну не знаю… Я тэй рыбой здешней гребую… кто её знает, что она за рыба. Но Михал, Франек – ничего, полюбили даже. Эх… то ли дело наши щучки да окушки-плотвички, а линя какого бреднем сбирали? И-эх…

Текля махнула рукой и понесла подойник дальше. Антусь поглядел ей вслед и нахмурился. Не дело это – так долго обузой быть Далецким. Пока лежал, детей Далецких грамоте учил, читал им, буквы показывал, теперь вот хоть рыбу добывать, всё польза. А снова вату… и так каждый год… всегда? Весёлая жизнь, нечего сказать.

Он собрал снасти и вышел наружу.

Что-то малозаметное царапнуло взгляд. Антусь вгляделся. Толстый свисающий с ветки стебель странно шевельнулся, приподнялся вверх и сложился в узел… змея! Антусь оцепенел от омерзения. Маленькая змеиная головка облизнулась тонким языком, следом молниеносное движение вниз, в сухую траву – и в воздухе, охваченная петлями змеиного тела, забилась крыса, истошно пища. С одной стороны смертельной петли судорожно вытягивались розовые голые крысиные ноги с длинными когтистыми пальцами, с другой – отчаянно разевала пасть запрокинутая остроносая мордочка в мелких зубках и беспомощно сжимались в кулачки передние лапки, так похожие на человеческие. Налитые петли змеиного тела даже не шелохнулись, держа свою жертву на весу… Вскоре крыса затихла и замерла, вытянув растопыренные задние ноги. Тогда началось неторопливое движение откуда-то снизу этого узла из двух тел, показались распахнутые створки змеиной пасти, плотно охватывающие крысиную, только что пищавшую головку, и стали медленно продвигаться, чулком надеваясь на крысиное тельце со взъерошенной шёрсткой; оскаленная крысиная мордочка исчезла внутри…