Пана Леона прервал нарастающий вопль – из-под навеса выскочила женская фигура и заметалась вокруг, белея рубахой.

– Як то можно! – восклицала Текля Далецкая, приплясывая на месте. – Кыш, холера! Каб табе! У-у-у-ух, ух! А-а-а-а! А! А-а-а-а-а! – членораздельные слова иссякли, обернувшись отчаянным воем.

– Бабы дуже занервованы… – уныло сказал её муж Михал, и тут же вскрикнул: – Куда?!

Текля, захлёбываясь воем и слезами, перебиралась, изворачиваясь, всё выше и выше, и белое пятно её рубахи оказалось на самом верху кровли. Но и там она продолжала завывать, притопывая ногами и яростно расчёсывая себя.

– Жрут, жрут! – кричала она, – поедом едят! Чи то комары? Чи то мошки? Клопы? То вампиры, кровопийцы! То наказание господне! Ад кромешный! Спать нельзя! Дети все в ранах! Все чешутся, в язвах! Что это за жизнь? Что это за хата, в которой быть нельзя? Дверь закрыть – как в печи пирогом сесть! Испечься заживо! Вокруг хаты тигра ходит! – рыдала Текля.

– Нету тут тигров… – поспешно возразил снизу Михал. – То кошки большие, с нашего волка… Будто у нас волков нет? Волков не страшно?

Внизу к её воплям уже подключился целый женский хор и детский рёв и скулёж.

– Ну, понеслось… – пробормотал Тадек.

– На улице жить! Как эти дикие тут – где поел, там и поспал! – продолжала предъявлять счёты Текля, распалившись. – Лопочут по-своему – откуда знать, чего ему надобно? Вон с какими ножами ходят, голые, едва тряпкой прикрыты – срам смотреть!

– Да индейцы тут смирные, – уговаривал снизу Михал жену, – за еду работают…

– Что за это дождь? – как в ведре топят, с головой, не вздохнуть, спасу нет нигде, потоп библейский! – не унималась Текля. – Что за реки? – кто там плавает, какие гады, искупаться нельзя! Ни лекаря, ни школы – как детей учить? – Ярость Текли постепенно переходила в слёзные жалобы. – За какие такие грехи мне тут мучиться? На что мне гэта Амэрика? Куда ты нас завёз? Каб ты сгарэл!..

Михал уже и не пытался унять этот женский бунт и молча курил со слезами на глазах.

На крыше завозилась и поднялась ещё одна фигура – сам чакареро Леон:

– Сил, вижу, у тебя, Текля, много – вот тебе лопата, иди копай яму!

– Какую яму? Могилу себе, что ли? – истерически взвизгнула Текля.

– Дура, – спокойно и веско изрёк пан Леон. – Завтра всем большая праца[37] – рвы копать. Пока лангаста[38] не летает, поползёт, там её жечь будем. Окопы в полный профиль, як на войне. Можешь прямо тэраз, по прохладе, начинать, чем глотку драть попусту. А мы все спать пошли.

В ясный зимний июльский день Леон Далецкий со всей свитой возвращался на свою чакру[39] триумфатором, восседая наверху повозки.

У дверей глинобитного домика под камышовой крышей невозмутимо маячил, посасывая бомбижу[40] в тыковке-калебасе[41], знакомый ему гаучо[42] с тёмным лицом в глубоких бороздах, словно вырезанным из коры древнего дерева, в пыльном сомбреро и широченных шароварах-бомбачос.

– Буэнос диас, амиго![43] – не удержался пан Леон поделиться распиравшей его радостью, спускаясь на землю.

– Буэнос диас, – охотно откликнулся старик, и они бодро затрещали на кастиже[44], передавая друг другу тыковку с матэ. Антусь выловил только одно уже знакомое «куанто» – «сколько». Ясно, о чём речь – почём скупщики берут нынче «вату» – хлопок; важнее новости в округе нет. Будет хорошая цена – не напрасны окажутся весь пролитый пот, все тревоги, боли и надрыв, будет заслуженный праздник, будут деньги, покупки, жизнь закипит, будут браться кредиты и новые земли.

Уже подъезжая к своей чакре, увидели, как на безупречно чистом горизонте неба сгустилась тень. Что за туча? Ветра нет. Откуда?