За эти Колодцы дружинники умирали два года. За них погиб Ратмир и десятки тех, кого Огняна любила. Тысячи тех, кого она даже не знала.

За эти Колодцы ифриты положили людей больше, нежели рождается за десять лет.

Потому что Колодцы – право, гордость, честь. Будущее. Благоденствие и склавинов, и ненашей. Потому в минувшей войне лучшие из ненашенских спецназовцев стали плечом к плечу с душегубами.

Не так надеялась их увидеть Огняна.

– Явилась!!! – закричали гарцуки на крыше Колодца, и вместе с яростным криком поднялся ветер, закружил по дворику пыль.

У Огняны похолодело сердце. Она крутнулась на месте, вцепилась несчастными глазами в мрачные лица витязей.

– К-колодец?..

Колодцы должны были стать для неё наградой, а не гибелью. Это было жестоко, нечестно и в тысячу раз хуже висельной петли.

Она глотнула пыльный, раздирающий горло воздух. Лучше виселица. Пожалуйста, лучше виселица. Она не боится, честно-честно.

– Нет… – жалко, моляще. Огняна Решетовская ни разу не просила пощады у врагов, но у своих, у своих же можно?

– Прости, милая.

Кто они – спорить с приговорами Смарги?

У Решетовской мелко, противно задрожал подбородок. Виселица – мучительная четверть часа. Колья – несколько часов. Колодец – месяцы, может, даже годы, день за днём лишающие рассудка. И никто не придёт за ней – некому. Колья! Пускай, она согласна на колья. Она прыгнет сама, так, чтобы наверняка сломать шею. Бросьте её на колья!

Полагалось содрать с осуждённой кольчугу – последнее унижение, изгнание из славного ратного братства. Витязи подступили к Огняне, нахмурились, но глаз не отвели. Им было жаль её – конечно, жаль, ратный ратного всегда поймёт. Решетовская вскинула уже не дрожащий подбородок. И улыбнулась вдруг – лихо, нахально. Руки в стороны развела – рвите, дескать. С чужого плеча кольчуга, хоть не так обидно. За свою, отобранную в первом плену, она, наверное, и подралась бы.

Витязи переглянулись, покачали головами. Бережно распоясали её, расстегнули все ремни и осторожно стянули с осужденной кольчугу, не задев и волоса на криво остриженной темно-русой голове. У ног сложили.

В рвущейся от старости полотняной рубахе да кожаных душегубских портах, без привычной тяжести металла на плечах Огняна казалась себе нагой. Глядела на витязей разудалым чёртом, тянула спесивую улыбку, и чернопламенные глаза были совершенно сухими. Отныне она не была более дружинницей, но душегубкой – душегубкой Решетовская осталась. Её собратья присягают не князю, как прочие ратные. Душегуб колено склоняет лишь перед своим воеводой да своим народом. Она же не предала никого – ни честной люд, ни Елисея.

– Входи! Входи! Входи! – закричали гарцуки.

Решетовской сунули в руки наплечник. Почти пустой – не так много вещей нажила в своей жизни дочка бражников, в семнадцать лет ушедшая на войну и пережившая два плена. Она взяла котомку в охапку, почувствовала сквозь ткань большие пучки лекарских трав – кто-то положил их, презрев все возможные правила. В другой раз Огняна порадовалась бы ратному братству, да теперь не могла. Все силы уходили на то, чтобы высоко держать голову.

Один из витязей вынул ведро, поставил его на край опалубки, протянул руку к Решетовской, но Огняна горделиво мотнула головой. Душегубы не нуждаются в том, чтобы их бережно спускали вниз. Она поглядела по сторонам, закинула голову к чуть сероватому осеннему небу и с силой потёрла лицо руками, прогоняя так и не потёкшие слёзы. Закинула на плечи свою котомку, стала на край опалубки, лихо свистнула гарцукам и бросилась вниз.

Огняна пролетела ледяную воду, больно ударилась коленом, в полной темноте схватилась за какую-то тряпку, приложилась плечом, упала, покатилась вперед и врезалась во что-то большое и относительно мягкое.