Но когда она подняла лицо и улыбнулась ему, Том перестал себя уговаривать. Не отдавая себе отчёта в том, что делает, он убрал с её лба длинную прядь, медленно проводя кончиками пальцев по её скуле, по щеке, опускаясь ниже. Улыбка померкла, в расслабленном сонном взгляде появилась ясность, и Полли мягко взяла его за запястье.

– Уже поздно, – тихо сказала она. – Пойду лягу, а то не встану завтра.

Она исчезла так же быстро, как недавно Адам, – оба они растворились в ночи, оставив Тома одного в этой кухне, горящей тёплым жёлтым светом, как маяк посреди укрытого тьмой города.

Жизнь сама по себе ничего не стоит – это Полли уяснила ещё в приюте, когда последней крупной волной чисток принесло десятки осиротевших детей. Ей, никогда не знавшей родителей, они казались стайкой перепуганных птенцов, выпавших из гнезда и заплутавших в лесу. Они не умели о себе позаботиться, не понимали куда попали и что происходит вокруг. Целыми днями они потерянно бродили по этажам и коридорам, неловко тыкаясь в незнакомые двери. Они не имели ни малейшего представления о правилах, о том, как себя вести, чтобы получить добавки в обед, и о том, чего не надо говорить, чтобы не нарваться на наказание.

Их было много, и потребовалось время, чтобы эти новые дети растворились среди сотни таких же, как они, одетых в одежду не по размеру, кое-как подстриженных, полуголодных сирот. Держась на расстоянии, Полли пристально разглядывала выражения их лиц, повадки, – всё, что отличало их от неё, ни разу в жизни не спавшей одной в своей комнате, никогда не имевшей собственных игрушек, никого не называвшей родителями. И сильнее всего её поразило то, что, несмотря на пока ещё круглые щёчки, ухоженный вид и непривычные манеры, несмотря на весь лоск, которому очень скоро предстояло сойти раз и навсегда, это не пришельцы из чужого мира, а точно такие же дети, как она сама. В представлении Полли, они должны были походить на маленьких избалованных принцев и принцесс, пухлых от праздности и сытной еды, капризных от привычки получать желаемое сию же секунду. А как ещё могли выглядеть отпрыски тех, кого аннулировали за то, что они наживались на простых людях? Полли знала, что все аннулированные – враги Республики, которых поймали на грязных делишках, а их единственной целью было разрушить существующий строй. Их дети были лишь продолжением своих богатых самодовольных родителей, маленькими копиями будущих больших предателей.

А на деле они оказались такими же, как она, только кем-то когда-то любимыми.

Приютские обладали звериным чутьём и держались подальше от новеньких до тех пор, пока те не пропитались здешним запахом, став одними из них. Во взрослом мире у родственников аннулированных не было бы шансов стать своими никогда, но дети были менее щепетильны. Время сравняло их: уже через несколько месяцев в потоке детей невозможно было отличить новых сирот от старожилов. Никто не задавал им вопросов, да и, по правде говоря, почти никого не интересовало, что же с ними произошло.

Вопросы рождались в самых потаённых уголках сознания Полли, только она не признавалась себе в этом. На уроках истории им рассказывали о врагах государства, о страшном вреде, что они причиняли, и о спасительных чистках, благодаря которым Республику освобождали от заразы. У Полли не было причин сомневаться – до того дня, когда она собственными глазами увидела этих детей.

Бывшее здание больницы из четырёх этажей с огромной территорией, обнесённой каменным забором, было отдано под приют уже после Революции и с тех пор, вероятно, не ремонтировалось ни разу. Поколению Полли достались в наследство просторные гулкие комнаты с высокими арочными окнами, бесконечные грязно-белые коридоры, лестницы с крошащимися ступеньками и вездесущие сквозняки, ночами завывавшие на чердаке. И по всему этому дому с привидениями, от подвала и до крыши, гулял неистребимый запах тушёной капусты, въедался в некогда белую штукатурку стен, в изгрызенное мышами постельное бельё, в сотни раз чиненную одежду.