– Аннушку твою в министерство берут, теперь будет там руководить, – продолжал сыпать дурными новостями Лёха. – Как пить дать, мстить тебе станет.

– Станет, – эхом повторил Никита и, почему-то, вспомнил их с Розой прогулки в парке. Осколки голубого неба, отражающиеся в её глазах, непослушная чёрная чёлка, нежность в голосе, когда она обращалась к Данечке, запах молока и яблок, исходящий от кожи и волос.

– Если гора не идёт к Магомеду, то Магомет пойдёт к горе, – внезапно подумал он. И от этой мысли стало как-то легко-легко, словно Никита вновь переместился в тот сентябрьский день, когда пахло яблоками, бабушкиными блинами и грустью ушедшего лета. Туда, где им было шестнадцать.

Скоро отпуск, а значит, он сможет отправиться к Розе, и пусть только попробует скрыться. На этот раз, Никита не даст ей уйти.

Ну а пока, пора приниматься за работу. Сообщить Егоровне об увольнении. Жалобы на грубость со стороны пациенток, воровство подгузников, которые они приносят для своих детей, сбыт выделяемых лекарств. Пусть хотя бы здесь, в стенах вверенного ему учреждения, восторжествует справедливость.

Чреда последующих дней, превращается для меня в настоящий ад.

Скорая приезжает довольно быстро, и мы втроём, я, Данечка и Жанна отправляемся в областную больницу, где суровый доктор, с хриплым недовольным голосом, выхватывает у меня сына из рук и уносит.

Мы с Жанной стоим в полутёмном больничном коридоре, вдыхая гадкий дух болезни, страха и страданий, солоноватый запах крови и сладковатый грязных повязок, едкий хлорки и нашатыря.

Тело ломает от усталости и страха, в голове ни одной здравой мысли, лишь обрывки каких-то фраз и когда-то слышанных песен.

– Какого хрена ты правду сказала?– раздаётся в тишине голос соседки. – Назвездила бы, что с дивана упал. Мол, не переворачивался никогда, а сейчас перевернулся. Обычное дело. А ты откровенничать принялась. Ведь сообщат они, как пить дать, сообщат. И органы опеки тебя задолбают.

От пророчеств Жанны на душе становится ещё гаже. Смотрю в сторону двери, ожидая появления врача. В душе, маленькой дрожащей искоркой теплится надежда на то, что доктор вынесет Данечку, отдаст его и скажет:» Всё хорошо с ребёнком».

Однако, доктор всё не появляется. От неизвестности хочется выть и лезть на стену, но я прокусываю губу до крови, сжимаю кулаки, впиваясь ногтями в кожу ладони и жду.

Наконец, дверь распахивается, на пороге возникает доктор, и я, в полуобморочном состоянии, слышу хриплые, шершавые, как наждак слова:

– Ребёнок в тяжёлом состоянии и проведёт какое-то время в реанимации. Завтра принесите мыло, детские салфетки и подгузники.

Киваю, словно китайский болванчик, словно от силы и частоты моих кивков зависит жизнь Данечки.

– Какое вскармливание? – задаёт вопрос доктор.

– Грудное, – отвечаю, едва разлепив губы.

– Значит, приносите сцеженное молоко. Здесь дежурить не нужно. В этом нет никакого смысла.

Мы с Жанной выходим из стен больницы в лиловую, вьюжную ночь. Почему-то, пахнет арбузами, в городе тишина, ноги утопают в снегу, фары, проезжающих мимо машин, едва рассеивают мутный мрак.

Меня немного отпускает. Данечка жив, за ним наблюдают специалисты, а от меня требуется лишь привозить всё необходимое и сцеживаться, сцеживаться, сцеживаться, чтобы у моего сыночка было молоко.

– Хотя бы высплюсь, – мелькает в голове эгоистичная мысль, и я впервые не испытываю за неё стыда.

Целую неделю я живу одна. Без Данечки, без Виталика. Катаюсь на такси до больницы и обратно, ем и сплю. И мне уже начинает казаться, что жизнь налаживается, к тому же, медсестра говорит, что мой сынок идёт на поправку. Жанна и Таиска уезжают в деревню к бабушке, чтобы встретить там новый год.