– Ребёнку не место в таких условиях. Здесь его жизнь в опасности,– выносит вердикт длинная и уходит, за ней следом семенит и рыжая. Пытаюсь что-то возразить, но язык прилипает к нёбу, в горле становится сухо, словно я наелась песка.

С отвращением слышу, как удаляются их шаги.

– А под чем я, собственно, подписалась? Мои ли слова были записаны на той бумажке? Истинная ли версия?– пришедшая в голову мысль бьёт в солнечное сплетение разрядом электрического тока. По спине пробегает гадкая ледяная струйка.

Сажусь на пол, хватаюсь за голову, принимаюсь раскачиваться из стороны в сторону. Дыши, Роза, дыши ровнее. Сделанного не вернёшь, думай, думай, курица тупая, что делать. Не смей реветь!

– Ещё не всё потеряно, – пытаюсь подбодрить себя,– Обращусь в общество слепых, может, там мне помогут?

Представляя, как зайду в кабинет председателя, вдохну запах бумаги, старой мебели и недавно политых цветов и расскажу свою историю, начинаю собираться в больницу к Данечке. Итак, что нужно с собой взять? Подгузники, салфетки и молоко. Тьфу! По вине этих двух старых калош из опеки я не успела толком сцедиться. А грудь распирает. Придётся заняться этим по возвращению.

Вызываю такси, еду, слушаю дурацкую музычку. Отчего-то, становится страшно, нервы натянуты гитарной струной, в животе неприятный, разбухший комок, сердце болезненно сжимается. Дорога кажется бесконечной, какой-то утомительной.

У дверей больницы меня пошатывает, подгибаются и дрожат колени. Запахи готовящегося обеда кажутся омерзительными, голоса громкими, ступени крутыми.

Медсестра, забирающая у меня передачу для Данечки, на сей раз, встречает меня сухо. Хотя обычно, пусть и не болтала со мной по душам, но сама заводила разговор о самочувствии моего сына, спрашивала о том, как я добралась. Сейчас же, ровно объявляет, что Данечку перевели в общую палату.

– Я могу к нему пройти? – спрашиваю, а голова уже кружится от волнения, голос на последней ноте срывается, переходя на сип. Господи! Неужели этот кошмар скоро останется в прошлом, и мы с сыночком встретимся. Я возьму его на руки, прижму к себе, проведу губами по гладкой щёчке, по пушистым волосикам?

– Нет,– отрезает медсестра. – Вас хотят лишить родительских прав, поэтому, до решения суда, нам запрещено пускать вас к ребёнку.

– Но суда ещё не было, и родительские права у меня, на данный момент, имеются, – выдавливаю из себя. Мои слова падают тяжёлыми камнями. В груди становится холодно и пусто. Почему-то, мне кажется, что если я сейчас не увижу Данечку, то расстанусь с ним навсегда.

– Не положено, девушка, мне дали распоряжение, и я его выполняю.

Дверь отделения закрывается.

Едва сдерживаю себя от того, чтобы не начать колотить кулаками по стеклу с воплями и проклятиями. Делаю несколько глубоких вдохов спёртого больничного воздуха и отправляюсь на поиски кабинета главного врача. Действительно, медсестра может быть со мной приветливой, грубой, высокомерной, безразличной, но она ничего не решает. У неё начальство есть, вот к нему-то мне и нужно обращаться.

Больничные коридоры кажутся бесконечными, от лилово-розовых стен и стука собственной трости по кафельному полу, уже тошнит, ровно, как и от запаха. Мигают под потолком неисправные лампы, лязгает лифт. Пробегают, гремя каталками медсёстры, шлёпают тряпками уборщицы. Спрашиваю то у одной сотрудницы, то у другой о месте нахождения кабинета главного врача, получаю сумбурные объяснения и плутаю, плутаю, плутаю. То вверх по лестнице, то вниз. Номера кабинетов я, разумеется, не вижу, фотографирую дверь на телефон, увеличиваю фото и стараюсь разглядеть нацарапанную цифру.