Прощаюсь с ними без сожаления, желаю весёлого праздника, и лишь когда за ними закрывается дверь, вспоминаю, что забыла подарить Таиски куклу.

– Ну, да ладно, – думаю. – Подарю, как вернутся.

А в понедельник следующего дня, ко мне приходят две дамы из органов опеки. Одна высокая, пахнущая рыбой, другая, низенькая, чуть выше меня, с рыжей копной на голове. Обе не потрудились снять с себя верхнюю одежду и обувь, потому, комната тут же наполняется шуршанием пуховиков и кажется ещё меньше и уже.

– Вы должны написать объяснительную, почему так произошло с ребёнком, – чеканит высокая.

Щёлкают замочки, скорее всего, одна из дам открывает портфель, шуршит бумага.

– Садитесь, пишите, – твёрдая рука подталкивает меня к столу. Запах селёдки становится явственнее.

Лист бумаги тоже пахнет рыбой.

Беру ручку, пытаюсь писать. Но строчки ложатся друг на друга, либо съезжают вниз. С таким огромным текстом мне не справится.

– Это никуда не годится! – рявкает селёдочная дама. – Вы что, пьяны?

Жанна, уезжая, предупредила, чтобы я не лебезила перед опекой, не пыталась задобрить.

– Чем больше подлизываешься. – сказала мне она. – Тем свирепее они будут. Они учуют твою слабость и неуверенность и станут на это давить.

Скорее всего, моя соседка права. Эти дамы, уже с порога, продемонстрировали своё пренебрежение, протопали в грязных сапогах, в пуховиках, разговаривают так, словно я нанесла им личное оскорбление.

– А других версий нет? – огрызаюсь в ответ. – Например, что у меня плохое зрение?

– Ладно, диктуйте, сама напишу, а вы распишетесь, – усмехается рыжая дама, протискивается к столу и принимается царапать по бумаге под мою диктовку. Затем, мне велят расписаться и прячут листок в портфель.

– Вы понимаете, что здесь не место для младенца?– изрекает высокая.

– Какая антисанитария! – вскрикивает её товарка.

Их голоса кажутся мне слишком резкими, словно дамы не произносят слова, а стреляют ими, будто острыми иглами.

Высокая хлопает дверцей холодильника, произносит брезгливо и как-то устало, словно на дню уже в десяток холодильников заглянула:

– Нет ни фруктов, ни кефира для ребёнка. Полки грязные. Кошмар!

– Моему ребёнку два месяца, – отвечаю, хотя меня трясёт от услышанной глупости. – Он питается грудным молоком. А полки я просто не успеваю мыть.

– Также, как и полы, и подоконники, и дверь с наружной стороны, – чеканит долговязая, выдыхая селёдочным выхлопом.

– Неаккуратна, так и запишем, – скрипит рыжая, и я слышу, как царапает наконечник ручки по бумажному листу.

– Капли. Очень интересно. Как вы капаете ребёнку в глаза, разве вы видите куда капать? А лекарство от колик как даёте? – швыряет в меня очередной иглой длинная.

Объясняю ей свой способ. Не вижу, но ощущаю всей поверхностью кожи ехидную усмешку. Слышу, как ногти долговязой дамы, наверняка длинные, барабанят по железной кружке.

– Неадекватна, так и запишем, – вновь скрипит рыжая.

– В чём именно вы видите неадекватность? – спрашиваю, едва сдерживаясь от крика. Нервы и без того на пределе, а эти щупают мои вещи, роются в шкафу, суют носы в холодильник.

– Агрессивна, – слышу я в ответ всё от той же рыжей.

– Вы употребляете наркотики или алкоголь? – долговязая меряет мою комнату шагами. Стук каблуков звучит, как поступь беды: «Ток, ток, ток». Вопрос больше походит на утверждение.

– Разумеется, нет! – возмущённо вскрикиваю. Именно сейчас ко мне приходит понимание собственного поражения. Мне не хочется в это верить, однако, дух безысходности уже поселился в воздухе.

Солнечный свет морозного дня заливает комнату, отражается в глянце шкафа, в зеркале, на линолеуме и потолке. Неприятный, слишком навязчивый, слишком бесцеремонный, как и эти дамы из опеки.