– Ничего не хочу, только бы домой вернуться! – тихий голос Софьи Викентьевны среди полной тишины прозвучал с отчаянной силой. – Да! На родную землю, к родным людям, кто ещё жив остался… Ведь душа изболелась! За что это всё нам? Как можно было нас поделить навек?

– Эх! – вдруг воскликнул Кирилл Антонович и так стукнул кулаком по столу, что подпрыгнула, зазвенев, посуда. – Всё-таки не верится, что когда-нибудь в этой истории не будет поставлена точка! Вот только дожить бы… – Он залпом выпил рюмку водки и обратился к дочери. – Вот что, Юлька, любимая дочь наша! А спой-ка ты нам, да развесели нас, артистка!

Шепнув что-то Станкевичу, Юлька подала ему гитару и легко присела на подоконник распахнутого настежь окна. Первые же аккорды, сорвавшиеся из-под пальцев Станкевича, были Саше знакомы. Навсегда, казалось, забытый романс, который Станкевич пел в их екатеринбургском доме, нежно и печально зазвучал в Харбине. Переплетался Юлькин голос с голосом бывшего поручика Станкевича, пели они об ушедших в никуда выпускниках Николаевского кавалерийского училища:

Звуки вальса в гулком зале,

Генералы смотрят гордо,

Молодые офицеры вихрем кружат юных дам.

Хрусталём звенят бокалы,

Воздух дымкою подёрнут…9

«А слова-то романса Станкевич мне так тогда и не переписал, – грустно думалось Саше. – И Ларису Константиновну я напрасно ревновала к нему. Как они там, живы ли? Анюта уже подросла, а няня совсем старая стала. На Шамсутдинова всё так же ворчит наверное… И Митя с ними, а не с нами…»

Очнулась от своих невесёлых мыслей с последними словами романса: «Им казалось всё навеки, Был четырнадцатый год». Замолчали Юлька и Станкевич, ждали, что им скажут… Есаул сидел, опустив голову, положив крепко сжатые кулаки с побелевшими костяшками на стол. Степан Иванович, сняв пенсне, протирал стёкла, глядя куда-то далеко. Софья Викентьевна плакала, не стесняясь, и Лора гладила её по руке.

– Да, развеселили, – подал голос Кирилл Антонович. – Эх, жизнь наша! Угробили поколение сначала на одной войне, потом на другой…

Расходились за полночь. Есаул пошёл провожать Лору, и Софья Викентьевна, глядя им вслед, сказала, ни к кому не обращаясь:

– Как в шестнадцатом году… Митя провожал её тогда, и она походила на красивую лёгкую бабочку. Лора по-прежнему хороша, дай ей бог счастья с Ильёй Семёновичем.

Дождавшись, когда останутся одни, Саша и Юлька устроились на террасе, чтобы всласть наговориться. День с его продолжением был таким длинным, событий произошло так много, что непременно надо было всё обсудить. Ночные тени и полная луна, освещающая лица девушек, добавляли таинственной значимости каждому слову.

– Ах, Алекс, – начала Юлька и подула в сторону луны. Серебристый парок тут же растаял, а Юлька продолжила. – Алекс-Алекс, мне очень понравился твой Покровский. Не спорь, – твой Покровский! Ведь у них с Коррадо настоящая дуэль была, неужели ты ничего заметила? И Покровский выиграл! Но не знаю, хорошо ли это для тебя: судя по всему гордый итальянец, потомок римлян, исчезнет из твоей жизни навсегда. А что такое Покровский? Пока ничего… Тебе же нужна основательность, прости меня за такую прозу. Ну что ты молчишь, не согласна?

– Ничего я, Юлька, не понимаю. За один день всё так изменилось. Целых два года была влюблена в Коррадо, страдала, думала, что не дождусь от него признания, и тут вдруг, как ты говоришь, дуэль! А Покровский когда-то такой забавный был! Я считала его неповзрослевшим мальчишкой, а он – вон какой!

Помолчали обе, вслушиваясь в ночь, потом Юлька тихо сказала:

– За есаула можно не беспокоиться – Лора надолго, если не навсегда, рядом окажется.