Когда-нибудь ты вернёшься… Ольга Голицына

Рас-стояние: вёрсты, мили…

Нас рас-ставили, рас-садили…

………………………….

По двум разным концам земли.

М. Цветаева

– …Венчались мы после Пасхи, на Красную горку. День был тёплый-тёплый, мы вышли из церкви на крыльцо, и колокола запели! А птиц налетело! Свиристели тоненько, нежно так подпевали колокольному звону…

Шелестел голос старой женщины в полутёмной комнате, освещенной слабой лампочкой под оранжевым колпачком. Лицо её, утонувшее в подушках, было еле заметно, и тело, за долгую жизнь ставшее бесплотным, обозначилось на постели маленьким бугорком. Она прикрыла глаза, и вновь оказалась в невозвратном времени, когда восемнадцатилетней недавней гимназисткой Сонечкой венчалась с молодым врачом Степаном Ивановичем Мальцевым.

– На мне было платье из белого муслина на розовом атласном чехле со вставками из ирландских кружев и с цветами флёрдоранжа на поясе, – продолжала неспешно бормотать Софья Викентьевна, – а Степан Иванович, папа твой, очень походил на молодого Чехова: тоже носил бородку и пенсне с голубыми стёклами…

Уходила, угасала Софья Викентьевна, а потому цеплялась за жизнь, пытаясь рассказать всё, что сохранилось в памяти, своей дочери Сашеньке, Александре Степановне.

Вновь ей привиделся Екатеринбург весной 1896 года, венчание, и припомнился случайно услышанный шепоток за спиной: «Что же дядюшка племянницу-то за голодранца выдаёт, из своих, из купеческих, видно, жениха не нашлось…» «Так ведь сирота она, а жених врач. Говорят, положительный человек, её приданое не промотает».

– Сашенька, ты слышишь меня? – прошелестел опять голос Софьи Викентьевны. – Я очень любила твоего папу, моего Степана Ивановича. А счастья мирного мало нам выпало… Всё войны, войны… Началась война с японцами – Степан Иванович уехал в Маньчжурию. Мите было тогда всего шесть лет, а я тебя носила, и родилась ты до срока… – Собралась с силами, зашептала. – А с четырнадцатого года все муки адские на нас обрушились – и война, и переворот, и ещё война, страшнее которой быть не может… И Митенька… И отъезд наш…

Александра погладила мать по руке, показалось, что заснула она. Но сон ушёл от Софьи, да и нужна ли ей эта лёгкая дремота, когда вот-вот настигнет вечный покой. «Страшно вокруг, и ветер на сопках рыдает…» Что это, где-то поют? Или послышалось… Показалось, что чья-то тень мелькнула на стене и пропала. Она попыталась подняться в подушках, упала бессильно.

Тихо заплакала Софья Викентьевна, вспомнила своего сына, ушедшего вольноопределяющимся на германскую войну. Сгинул Митя, последняя весточка была декабрём 17-го года.

– Сашенька, – позвала Софья Викентьевна дочку, – почитай мне, пожалуйста, Митины письма…

Александра вздохнула, поправила матери подушку и достала из шкатулки письма, протёртые на сгибах, с выцветшими чернилами.

«Здравствуйте, дорогие папа, мама, Саша и няня! – начала читать письмо Александра. – Я, слава Богу, жив и здоров. Всё ещё стоим на отдыхе, на позицию пойдём не воевать, а заключать перемирие. Совет народных комиссаров разрешил солдатам вести переговоры с немцами, а если власть большевиков рухнет, то рухнет и мир. Немцы или наши, а наступать кто-нибудь да будет. Что было у вас во время последнего переворота? Из газет ничего не понятно.

В роте у нас теперь вместо 290 солдат, как когда-то было, осталось всего 50, и попробуй защищать четырёхвёрстную позицию, при этом почти совершенно нет окопов, только одна проволока, и резервы стоят вёрст за 15. Терпения у солдат немного осталось, скоро лопнет оно, плюнут на всё и пойдут кто куда.

Ездили на собрание в Военно-Революционный комитет. Пришла телефонограмма, что немцы не соглашаются на условия мира. Говорят, будто Ленин и Троцкий уже приехали в Брест-Литовск. Что-то будет? Чем-то кончится? Утром слышна была стрельба из пулемёта, а когда наши вышли на братание, немцы сказали, что обучали молодых. «С вами-то у нас скоро будет мир, а с вашими союзниками нам придётся ещё воевать».

Прощайте.

Канун Рождества. Крепко целую вас всех. Ваш Дмитрий.

24 декабря 1917 года.

Действующая Армия, 513 Холмогорский полк, 6 рота, …взвод».

– Действующая Армия, Холмогорский полк… – повторила вслед за Александрой мать. – Куда же он делся, этот полк? Раскидало всех по свету… Раскидало – разнесло, как перекати-поле… Сашенька, ты слышишь меня? Возвращайся домой!

Она ещё глубже ушла в подушки, руки, лежавшие поверх одеяла, начали беспокойно двигаться. Прошептала: «Я слышу, Степан! Где-то поют… «На сопках Маньчжурии»… «Забыть до сих пор мы не можем войны, и льются горючие слёзы»…

Александра поднесла к её губам чашку и не удержала, расплескала воду. Села на пол у кровати и заплакала: мать лежала вытянувшись во весь свой небольшой рост, спокойная и умиротворённая.

Похоронили Софью Викентьевну на русском кладбище рядом с могилой её мужа Степана Ивановича Мальцева. Всё… Осталась Александра совсем одна, и надо, надо успеть уехать, как заклинала мать в последней просьбе. С тревогой и надеждой ожидала из консульства визу на выезд и ответ на свой запрос по поиску возможных родственников, живущих в России. Разбирала письма, газетные вырезки, какие-то документы, кое-что сжигала в печи. Осторожно достала из ящика папку с фотографиями, бережно хранимую мамой все годы. Разглядывала знакомые, полузабытые и родные лица на снимках, наклеенных на жёсткие картонные прямоугольники с оттиском в нижней части картонки: «Н. Тереховъ и Сынъ. Екатеринбургъ». Александра перевернула картонку, прочитала адрес ателье: «Екатеринбургъ, Театральная ул., №21, соб. домъ». Сердце защемило: вспомнила другой собственный дом, данный маме в приданое…

Дом был двухэтажный с кирпичным первым этажом и деревянным вторым, с башенкой на углу, украшенной прорезным железным кружевом. Мамин дядя Наркиз Мефодьевич не поскупился: подарил выезд – коляску с резвой лошадкой Рыской, за которой ухаживал дворник Шамсутдинов, перешедший от дяди, как и нянька Маня, растившая в своё время маму. В доме прошло детство, помнились вкусные запахи куличей на Пасху, ёлка на Рождество… Няня Маня моет ей руки и приговаривает: « Митя – неслух, и что в конюшне колготится, так он ещё и сестру таскает за собой! Всё-таки докторовы дети! И нечего с Шамсутдиновым у лошади пачкаться!» Александра улыбнулась: нянька ревновала к дворнику и постоянно ворчала и жаловалась маме, что дети «водят дружбу с этим нехристем Шамсутдиновым». Мама с укором смотрела на папу, а папа смеялся и говорил, что детки-то у них не голубых кровей. Мама страдальчески поднимала глаза вверх и поджимала губы, Митя продолжал бегать на конюшню к своей любимице лошади Рыске и водил с собой Сашу. Там лошадка шумно вздыхала, фыркала, косилась на Сашу и осторожно бархатными губами брала с её ладошки сахар, кусок хлеба или морковку. «Сашенька, где ты, дитятко? Опять этот шельмец увёл тебя! Пожалуюсь маме!» – напрасно звала детей нянька. От Мити всегда было много шума и проказ. Он с грохотом бегал вверх по лестнице, вниз скатывался, оседлав перила. Рисовал чёрным карандашом усы на лице у любимой куклы и раскрашивал картинки в книжках, доказывая, что зеленое солнце и красная трава гораздо красивее. В гимназии он учился неожиданно хорошо и легко при его непоседливом нраве. У него появились друзья не только среди гимназистов. «Нашёл себе ровню! – выговаривала ворчливо нянька. – Ай да друг-приятель, нечего сказать. Ты всё-таки докторов сын, а он кто!» «Друг-приятель» Федька был сыном фабричного рабочего, запросто приходить в гости к «докторову сыну» робел, потому слонялся под окнами дома и вызывал Митю на улицу свистом. Так продолжалось, пока мама однажды не вышла на его переливчатые призывы сама и строго сказала, что «достаточно позвонить в дверь, как делают воспитанные люди, а не устраивать шум на всю улицу». С тех пор Федька приходил к Мите как «воспитанный человек». Нянька ворчала, но каждый раз совала Федьке кусок пирога; мама вздыхала, опасаясь «дурного влияния», папа только усмехался, не видя в дружбе мальчишек ничего страшного.

– Как ты думаешь, – спрашивала с опаской мама у папы, кивая на дверь Митиной комнаты, – о чём они могут говорить?

Папа отрывался от газеты и серьёзно советовал маме:

– А вы, голубушка Софья Викентьевна, дверь-то приоткройте, да и послушайте, забудьте, что это неприлично!

Мама вспыхивала и энергично принималась за какие-нибудь дела. Но долго быть в неведении Софья Викентьевна не могла. Она подходила к двери и тоном, не допускающим возражений, звала мальчиков пить чай. Федька отказывался, ссылался на занятость и убегал. Нянька насмешливо говорила, что это «повадка у него такая – повеличаться надо!»

На Рождество, в канун Нового 1914 года, Федька пришёл к Мите непривычно торжественный: стриженый и начищенный. Они о чём-то пошептались в комнате у Мити и на приглашение Софьи Викентьевны вышли к столу. Федька неловко поклонился и протянул ей бумажный свёрточек: «Это подарок… Я сам сделал». Мама растерянно оглянулась на папу и взяла свёрток: в нём оказалась выточенная из гранита птичка.