Дедушка и бабушка Мальцевы, папины родители, показались Саше совсем старенькими. Дедушка Иван Алексеевич, бывший когда-то полковым лекарем, стал седым и немножко сгорбленным. А бабушка Полина – «хлопотунья», как говаривал дед, шариком каталась по всему дому, наводя безупречный порядок. Вечерний чай она устраивала на большом крыльце. Стол застилали льняной скатертью, вышитой розами, приносили большой самовар, красивые чашки, мёд в расписной глиняной мисочке и множество всяких крендельков и шанег. Иногда приходили дедушкины друзья, о которых бабушка говорила, что они Георгиевские кавалеры. Их усаживали за стол, и они сначала пили чай, наливая его в блюдца, а напившись, ставили на них чашки вверх дном. Поговорив о всяких разностях с дедушкой и папой Степаном Ивановичем, вспоминали войну. Потом кто-нибудь тихо запевал: «Страшно вокруг, лишь ветер на сопках рыдает…»

Утром приносили газету «Уральский Край», и дедушка читал её вслух за завтраком, несмотря на бабушкино ворчание. «Вот, извольте видеть!» – однажды воскликнул он и передал газету папе. «В Сараево убит австрийский эрцгерцог», – прочитал он и отложил газету. – Как бы из-за этого эрц-герцога чего не вышло…»

…Известие о войне ворвалось бедой в маленький Кыштым. Утром дедушка Иван Алексеевич, как обычно, открыл свежую газету и прочитал последнее сообщение о вступлении России в войну. «Вот и откликнулось на выстрел в эрцгерцога…» – тихо сказал дедушка. Все потрясённо молчали, и тут не выдержала няня Маня, упала на колени перед иконами: «Матерь Божия, Заступница наша! Да чо же, эко место, опять наших мужиков убивать будут! Защити! Ведь ни за что пойдут на проклятущую войну из-за ихнего эрца-герцуха». Мама побледнела и вместо чашки чуть не пролила кипяток из самовара себе на руки. Папа взял эту чашку, покрутил её и сказал: «Так… Дождались, опять бойня пошла». Саша с испугом смотрела на растерянную маму, на папу, пристально разглядывающего чашку, которую он привёз из Маньчжурии. Саша очень любила эту чашку: на ней были изображены китаец и китаянка. Они шли под зонтиками по берегу реки, а вдали плыла лодочка с парусом. У китайца была длинная коса и юбка, совсем как у китаянки, что очень удивляло Сашу. Папа молча смотрел на китайцев и барабанил пальцами по столу. Молчание, повисшее в комнате, нарушил Митя: «Мы этих немцев в бараний рог скрутим!» И вдруг папа, ни разу не повысивший голос на детей, крикнул: «Замолчи, дурак!» На следующий день уезжали в Екатеринбург, не ведая тогда, что всё меняется круто и навсегда.

А в Екатеринбурге отправка на фронт шла полным ходом. На железнодорожной станции говорились речи, солдат называли «нашими доблестными защитниками Отечества». Вразнобой звучала музыка, пели песни, слов было не разобрать, такой стоял шум. Голосили женщины, плакали дети. Выйдя из вагона Мальцевы, оглохнув, пробирались вдоль путей мимо всего этого тревожного столпотворения. Нянька семенила, крепко держась за Митину руку, крестясь и оглядываясь. Внезапно рядом с ними отчётливо пропели: «…Все провожают их вослед, солдат уж нет, солдат уж нет…» Софья вздрогнула, обняла за плечи Митю и Сашу, прижав их к себе. «Что, мадамочка, – насмешливо прокричал идущий мимо парень, – своего-то сыночка на войну не дашь отправить!» Духовой оркестр заиграл тревожный марш, солдаты поспешили к вагонам. Софья ничего не видела от слёз, заливавших ей лицо. Степан Иванович вытирал ей глаза своим платком и приговаривал: «Голубчик мой, Сонюшка, успокойся!» Потом тихо сказал, обращаясь скорее к сыну: «А впереди-то нас ждут, похоже, трудные испытания…»