– А когда Бологое?

– Через двадцать минут. – она смотрит на меленькие блестящие часики.

– Давай тогда до Бологого тихонько доедем, проветримся – и пойдем. – предлагает Сазан.

– Хорошо.

– Алина, а вы еще к нам зайдете? – с неподдельным интересом спрашивает Кислый.

– Если будете хорошо себя вести. – она устало улыбается и собирается уходить.

– А если плохо, то точно зайдете. – проронил, ухмыляясь, Ларик.

– Доброго утра, Алина! – бросаю я в тяжелый дверной проем, когда в нашем вагоне осталась только пятка от одной из лодочек Алины. Да и та скоро пропала.

А за окном начинало светать. В тело стал просачиваться сон и легкий разлад алкогольного распада. По рукам и ногам протянулось утомление. На небе взбух резиновый привкус. Я приоткрыл дверь и ткнулся в пованивающий уют вагона, набитого теплыми и мирно дышащими людьми. В основном семьи, которые пересекают всю страну с севера на юг, чтобы отдохнуть в Анапе или Туапсе. Резким уколом – страшно. Отчего-то я верю, что они славные люди, но так чудовищно не хотел бы оказаться на их месте. Нет-нет-нет, оставьте. Спите спокойно, доброго сна, а я обратно в тамбур.

Редкие постройки обозначают, что мы подъезжаем к станции. Света становится все больше. В нем пустые окраины города кажутся одинокими, покинутыми. Где-то в этих домах живут люди, выросшие под постоянный стук колес. Люди, мимо которых десятками проносятся поезда во все стороны нашей страны. А многие из них на них и не ездили дальше Твери. И даже не представляют, в какие края тебя может завезти этот поезд. Свидетели вечного движения, привыкшие к тому, что от очередного состава позвякивают стекла, также как японцы к землетрясениям. Японцы от землетрясений подозревают неустойчивость в мироздании, подчеркивающую прелесть и принципиальную несокрушимость мира, а что думают о нем жители Бологого?

Поезд заскрежетал и остановился. Мы протиснулись сквозь вагон, выбрались на платформу мимо сонного проводника. Прошли взад-вперед и поняли, что делать здесь нечего. Присели на лавочку, Сазан закурил. В этот момент Ларик запел внезапно. Гулко, тягуче, с грудными всхрипами:

Я пытался присоединиться в тех местах, где мог хотя бы угадать слова. Песня закончилась на словах «Встречать ты меня не придешь, а если придешь – не узнаешь». Сазан сорвался в вагон и прибежал с пластиковой полторашкой Виноградного дня. Выпили. Да и допили ее почти молча, пока сонный поезд дремал у перрона.

– Пассажиры, проходите на свои места, не мешайте пассажирам спать. – увещевал нас проводник.

– О, каков, проснулся, ишь! – приветствовал я, как выяснилось, Виталика.

– Наверное, и правда пора расходиться. – прислушался к разуму Сазан.

– Согласен. – подтвердил Кислый.

– Эх, так и знал, что день кончится Виноградным днем. – поделился наболевшим я.

– Или начнется, как посмотреть. – добавляет Ларик.

– Спокойной ночи!

– Доброго сна!

– Желаю увидеть козла и осла.

– Желаю, чтобы все.

Звуки затихали. Кто-то недовольно ворочался. Поезд тронулся. Сон забрал меня лежащим навзничь.

– Лось, вставай, Петрозаводск!

Слова доходят через серую пелену, откуда-то, где должен открыться легендарный свет в конце тоннеля. Я открываю глаза, но взгляд все еще погружен внутрь. Как будто делаю ревизию, все ли на месте, не потерялось ли что-то жизненно важное в организме. Потом картинка проясняется – встают на место запекшиеся линзы и между полок кристаллизуется кудрявая голова Сазана. Вслед за этим появляется невероятный сушняк. Я мямлю, что скоро выйду, кладу приподнявшуюся было голову обратно на подушку. Голова Сазана уплывает. Шарю рукой по простыне и натыкаюсь на телефон, в кармане мнет ногу кошелек. Кажется, никто в вагоне не смотрит на меня осуждающе, всем на меня плевать. Значит все хорошо. На часах время за полдень. Внизу сопит сизо-розовый под рыжим Кислый. От Ларика остался только блокнот и карандаш, которым он записывает нашу летопись. Одиноко стоит чья-то пенопластовая мисочка с красными разводами острого доширака. Пора вставать.