– В целом-то он парень классный, столько мы с ним всего устраивали. И если бы он признал, что ссыканул, да с кем не бывает – я и про себя могу рассказать не самые героические байки. Но вот это вранье. И получается, по итогам я его должен пожалеть. А это можно искренне сделать, только если признать, что Кривой жалкий. А жалкий Кривой это какая-то фантасмагория.

– Ну смотри, Ларик. Это на самом деле как у Кислого с партийцами. Хотелось бы, чтобы все было чин-чинарем, но не сложилось. Если не готов с ним завязывать, не хочешь просто, – и не надо. Только имей в виду, что такой человек. На всякий случай. Мало ли. – делится мудростью Сазан.

– В поход бы я его не позвал, хоть там и не планируется ничего опасного. – добавил Ларик.

– А мы вроде особенно и не звали-то, он не из этих. – мне кажется, это и правда так, хотя звали всех направо и налево.

– Какая-то нагналась печаль и тризна. – Сазан констатирует общую смену настроения. – Лось, а ты тоже поведаешь что-нибудь?

И правда, самое время тоже что-нибудь рассказать. Не для того, чтобы что-то разрешить. И даже не для того, чтобы почувствовать поддержку или поспорить. Просто, чтобы тебя услышали. Чтобы вложить в слова частичку себя, расплескать немного боли или радости, сомнений или воспоминаний. Мы настолько привыкли заполнять все между нами мусором, что иногда побаиваемся даже украдкой выдать что-то сокровенное. Упакованное за многими слоями мятой бумаги, за забытыми фразами, за обманутыми ожиданиями. Где она – та трещина в серой скорлупе угрюмого одиночества. Расплескается, разольется золотыми волнами голая живая душа, поеживаясь нежной новорожденной кожей. И вдруг все вокруг станет твоим, потому что ты его часть, а сам ты станешь землей и небом, рекой и морем, лесом и городом, потому что без тебя они никогда бы не стали такими, какие они есть. Я начинаю, зажмурившись, вытащив из коробки первую попавшуюся из нерассказанных историй. Хотя, может, ее напомнил Кислый.

– Ладно пацаны, раз уж на то пошло. Есть одна история, которую я ни с кем не обсуждал. И вы очень быстро поймете, почему. Дело было так. Мы должны были поехать на всерос по географии. И был в нашей команде некто Вадик, на год старше. Нормальный парень, тихий немного только. На сборах, когда готовились, – я с Вадиком не тусил особенно. Мы там Ягер хлестали, да подушками дрались в темноте под сабвуфер, который я гордо дотащил в рюкзаке до самой станции Перловка. Вадик в этом не участвовал. А на сам всерос он предложил поселиться в одной палате. Мне вообще было пофигу, я там думал только о том, как бы мне не опозорить родную Московскую область. И так получилось, в этой деревне под Тверью, где мы жили, что мы очень классно заобщались. Особенно по книгам. Вадик прочитал огромное множество книг и великолепно о них рассказывал. А еще – он хоть и тихий был и не рвал на себе майку, какой он хардкорщик, какие там у него замечательные идеи, или там, что он систему ненавидит… все вот это. Но иногда выдавал что-то настолько несоразмерное обыденности, о чем я никогда не думал, чего никогда не слышал. Мы болтали с Вадиком на гниловатой терраске глубоко в ночи, когда народ в поте лица готовился к новому этапу. А потом олимпиада прошла. Я охренел от своего результата, вот реально никогда бы не подумал, что получится так хорошо. А у Вадика вышло еще лучше, не сильно, но все же. В комнате не сидел, не сидел нигде. Мы носились кометами по всему пансионату, мы пили, но это была только сотая часть куража. Большинство из нас, многие из каких-то далеких богом забытых мест, поняли – мы получили билет в крутую лигу. Ну, вы знаете, у нас многие на курсе прошли с олимпиады. Так вот, как все закончилось, я пришел в комнату. Вадик сидел один тихо на терраске. Я вообще про него забыл. «Ты чего? Ты же круто выступил!». Вадик молчит, а потом «Да все равно!». «Какое все равно…» – и я пошел делиться всеми заманчивыми перспективами. Вадик улыбнулся и согласился, но был все еще грустным. Мы о чем-то немного поболтали. Потом наступила тишина. Он говорил, что жаль, что мы завтра уезжаем. Я соглашался. Но его эта мысль не отпускала. Он все возвращался к ней раз за разом. А потом, когда я решил откланиваться спать, он внезапно сказал: «Дело в том, что я тебя люблю». Просто так. Я настолько охерел, что и сейчас помню это ощущение. Сначала подумал, что я что-то не так понял, или это тупой прикол. А потом посмотрел на Вадика, и понял, что по ходу не прикол. И захотелось уйти оттуда, отмотать все назад, не хотелось его видеть рядом теперь, но было огромное желание как-то затереть это все, но чтобы он не обиделся, чтобы, просто этого не было. Я сказал что-то вроде «Блядь, Вадик, че за хуйня». И, не слушая ответа, полетел искать искры догорающей тусовки. Когда я вернулся, Вадик валялся на кровати, спал. Под фонарем, заглядывавшим с улицы, было видно, как он лежит лицом к стене с коленями, подтянутыми к груди. Мне стало его очень жаль. Я заснул. Утром мы почти не общались. Он подарил мне на память подписанную книгу. И больше я о нем ничего не слышал.