– Я по ходу пьесы хотел закричать «Пидарас!», «Пидарас!». А теперь не хочется. – говорит Сазан.

– Блин, и правда история не для обычной пьянки. – произносит Ларик в раздумье.

– Ну ведь пидарас-то по факту. – Кислого с панталыку не собьешь

– Так и что с того? – интересуется Ларик.

– Я поэтому и не рассказывал раньше, что получил бы только приколы и угар. Дело в том, что факт, что пидарас. Но с ним было интересно и легко, до того, как узнал про его, скажем так, отношение. А когда узнал, то, после удивления, подумал, что этот Вадик чуть ли не самый смелый из пацанов, которых я знаю. Я девчонке одной три месяца боялся признаться, что она мне нравится. А он нет, хотя это совсем другое дело.

– Ну да, хотя, может, он решил, что ты тоже пидарас. – за этой фразой Сазана затихло, а потом раздался его мощный хохот. – Шутка!

– Вот так я и знал! – присоединяюсь я.

– Вот такая вот школа жизни! – гремит Ларик.

– Ооооо, точно! Погнали, пацаны!

И мы впервые запели все вчетвером, громово, наполняя жестянку тамбура стонущими, ликующими, угрожающими звуками:

Двадцать пятого числа сего месяца

Дворник старый во дворе у нас повесился,

Но не будем мы о нем горевать

Дворник старый, молодым вперед шагать…

Мы успели допеть до строчек «И может быть с тобой, а может быть с другой, юность все равно моя пройдет». Ларик дирижировал руками, раздувая щеки. Сазан сосредоточенно смотрел вперед, как будто его горящий взгляд ловили все устрашенные его удалью и решимостью обитатели вагонных полок впереди. Кислый выдавал строки почти профессионально. А я иногда уходил в хрип, гримасничая, потому что не знал, каким еще способом показать свою полную сопричастность. И тут явилась она.

Заспанная, но великолепная, на перекосившемся бейджике – Алина. Алина была красивой. Наших примерно лет, тоже, наверное, практикантка, из соседнего вагона. Почти черные волосы, огромные живые глаза, в которых прыгали искорки гнева, резвые тонкие брови, строгие точеные черты лица. О котором невозможно помыслить, какое оно дает блаженство, если улыбается именно тебе. Стройное тело, эти славные хрупкие щиколотки. И, конечно, грудь, стыдливо ныряющая в помятую форменную рубашку, но подмигивающая из-за не полностью закрытых пуговок доброй ложбинкой. Вот если бы эти пуговки…

– Вы что тут устроили! Время – четыре часа с лишним. Пассажиры спят. Бологое скоро. – лицо Алины пылало возмущением.

– Добрый вечер, Алина. – кудрявый Сазан нашел себе аудиторию.

– Там научился я, бом-бом-бом, – обламывать женщин. – уже тихо продолжает Ларик.

Я и Кислый просто застыли. А Алина пригляделась к нам повнимательнее и не смогла не хихикнуть, скромно потупив взор. Но собралась:

– Нам целый день на ногах торчать, только сейчас прилечь можно. А если проверка начальника поезда? С нарядом вас моментально вышибут. Все, заканчиваем – и по кроватям.

– Так мы уже почти и закончили. – я показываю на пустые бутылки портыша.

И почему-то именно на этом моменте Алина как будто сбрасывает форму и откладывает протокол.

– Фу, как вы эту гадость пьете. Ну ладно алкаши какие-то, бичи, но вы-то чего.

– А вы портвейн «три топора» пробовали? – интересуется Ларик.

– Пробовала. – отрезает Алина, ее опыт не в пример нашим универским девчонкам. У них это еще впереди.

– А по мне, так нормальный портвейн. – пожимает плечами Сазан.

– Алина, а я вот вино больше люблю, белое сухое. – Кислый вновь становится сладким. При этом обычно он бегает максимум за «Арбатским».

– Так, я тут пришла не бухло обсуждать. Парни, реально хорош. Давайте заканчивать. – неумолима очеловечившаяся Алина.