Он улыбнулся. Спокойно.

– Конечно. Но чай уже остыл.

– Тогда сделаем новый. Вместе.

***

Они стояли у плиты. Он резал имбирь. Она держала баночку с корицей. Смеялись над тем, как по-разному помнят рецепты. Он насыпал слишком много. Она разбавляла. Он спорил. Она усмехалась.

Это была сцена, которую они могли бы назвать банальной, если бы не знали, что она – единственная настоящая между всеми воспоминаниями, утратами и страхами.

Кухонная лампа светила ровно. На полках стояли фигурки. Тишина – больше не пряталась. Она сидела с ними, рядом, как старая знакомая, которой снова можно доверять.

– Ты остался, – сказала она, ставя чашки на стол.

– Я только начинаю оставаться, – ответил он.

Они пили чай. Медленно. Не потому что ждали. А потому что не спешили. И это – было важнее всего.

Ночь опустилась на город мягко. Не как финал, а как приглашение. Дождь стих, но улицы остались влажными – будто Тбилиси не до конца выплакал что-то важное. Где-то наверху, на балконах старых домов, ветер шевелил бельевые верёвки. За стенами чужих квартир включались лампы. Горели жёлтые пятна, будто кто-то оставлял маяки: «здесь живут», «здесь ждут», «здесь помнят».

Вера сидела у окна мастерской, укрывшись пледом. Николоз подал его молча, без комментариев. Просто подошёл и накрыл её плечи. Внутри него что-то оттаивало – не быстро, не с облегчением, но с удивлением. Он наблюдал за её лицом, за движениями рук, за тем, как она касается кружки обеими ладонями, словно боится, что тепло уйдёт.

– Тебе часто снятся сны? – спросила она, не глядя на него.

Он задумался.

– Нет. Не с тех пор, как я здесь. До этого – были обрывки. Поезда, женщины, запахи. А здесь – только дерево. Стружка. Иногда музыка. Никогда – лица.

– Ты бы хотел вспомнить всё?

Он не ответил сразу. Сделал пару шагов, взял с полки старый фотоаппарат, подержал его в руках, вернул обратно.

– Честно? Не знаю. Иногда мне кажется, что память – это не то, что мы вспоминаем, а то, что выбираем помнить. Если я вспомню, что был другим – вернётся ли тот, прежний я? А если он вернётся – не потеряю ли я этого?

– А если тот ты был хуже?

– Тогда, может быть, эта потеря – и была спасением.

Она долго молчала. Потом сказала:

– Мы были разными. Очень. Я – закрытая. Ты – шумный, быстрый. Я любила план. Ты жил в импульсе. Иногда это сводило меня с ума. Но… всё равно – я любила.

Он сел рядом. Почти не касаясь. Между ними снова была тишина – но не разделяющая. Наполняющая.

– А сейчас? – тихо спросил он. – Ты чувствуешь, что этот человек… это я?

Она посмотрела на него. Внимательно. Как будто заново. Лоб, скулы, родинка у уха, веко, чуть дрожащие пальцы.

– Я не знаю, – ответила. – Но я знаю, что я чувствую рядом с тобой. Это не страх. Не тень. Это… возможность.

Он кивнул.

– Тогда давай не спешить. Не строить заново старое. А построим то, чего не было. Вместо того, чтобы вернуть – создадим.

– Как этот дом?

– Да, – он улыбнулся. – Только из других материалов.

Она улыбнулась в ответ. Глаза стали мягче.

– Главное, чтобы был чай с корицей.

– Обязательно. Я уже почти научился не пересыпать.

Они смеялись тихо, по-настоящему. Как смеются люди, у которых больше нет защиты между словами.

Потом он включил старый проигрыватель. Пластинка немного шипела, но сквозь треск пробился голос – мужской, грузинский, с лёгкой тоской. Песня была о женщине, ушедшей в дождь, и мужчине, который строил дом в её ожидании.

Они молчали под эту песню.

Когда музыка стихла, он снова заговорил:

– Я боюсь. Не исчезнуть. А остаться. Потому что тогда я снова смогу что-то разрушить. Я снова стану тем, кто…

– …может сделать больно, – закончила она. – Знаю. Но и тот, кто может это – может и вылечить.