Он смотрел. Не говорил. Просто подошёл. Обнял.

В этот момент не было прошлого. Было только теперь. Комната, солнце сквозь пыль, её плечо. И – он, целиком, в этом мгновении.

–

Вечером они сидели на веранде. Пили вино. За дверью – дождь. Снова. Мягкий, тёплый. Не грозный – домашний.

– Думаешь, мы сможем построить дом? – спросила она.

Он не сразу ответил.

– Думаю… если каждый будет держать за один угол крыши – выдержим.

– Даже если снова пойдёт дождь?

– Особенно тогда.

Они замолчали. Пили вино. Дождь усилился. Он взял её руку.

– Я не обещаю, что не забуду снова.

– А я не обещаю, что не испугаюсь.

– Но…

– Но мы оба останемся. Потому что теперь знаем, как выглядит тишина, в которой можно жить.

***

И в эту ночь они остались в доме. Без мебели. Без света. На матрасе, брошенном прямо на полу. Под пледом. С чашкой чая с корицей.

Потому что если любовь и правда существует – она начинается не с признаний.

Она начинается с того, что кто-то остаётся.

Даже когда дождь снова начинает идти.

Вечер в Авлабари спускался на город почти бережно, как руки матери, укрывающей спящего ребёнка. Закат растягивался над крышами, окрашивая всё в медово-красные оттенки, и даже самые обшарпанные стены вдруг становились старинными. Не ветхими – а выдержанными. Не облезлыми – а мудрыми. Этот город умел делать с вещами то, что не умел ни один другой: он превращал потертое в трогательное, а забытое – в бесценное.

Николоз стоял у открытого окна. Снизу доносились голоса: продавщица спорила с клиентом о цене томатов, кто-то звал собаку, кто-то играл на аккордеоне. Всё это сливалось в общий гул жизни, на фоне которого его тишина казалась ещё громче. Он держал в руке чашку, но не пил. Только вдыхал пар.

– О чём думаешь? – спросила Вера за его спиной.

Он не обернулся. Просто улыбнулся – не той улыбкой, что для мира, а той, которую не выбирают. Короткой. Усталой. Настоящей.

– О том, что вчера я не знал, как ты выглядишь, – сказал он. – А сегодня знаю, как ты молчишь.

Она подошла ближе. Осторожно. Всё ещё было хрупким – как поверхность воды, в которую нельзя прыгнуть с разбега.

– Это плохо?

Он покачал головой.

– Это… близко.

Пауза. Он сделал глоток.

– Я сегодня проснулся и впервые не испугался.

– Почему?

– Потому что ты дышала рядом.

Она коснулась его руки. Его кожа была тёплой, чуть шершавой, с занозами и следами стружки. Руки, которые делают. Но сегодня – просто держат.

– Я тоже не испугалась, – сказала она. – Но не потому что было не страшно. А потому что… даже страх можно пережить, если ты не один.

Он поставил чашку.

– Пойдём? – предложил он.

– Куда?

– Хочу показать тебе одно место.

– Мы ведь ещё даже не договорились, кто мы теперь.

– Тогда пусть это решится по дороге.

***

Они шли пешком. Авлабари провожал их сдержанным светом фонарей, запахом выпечки и мокрой земли. Улицы здесь были не маршрутом, а хроникой – в каждой стене кто-то оставил голос, в каждом балконе – взгляд.

– Я давно здесь не гуляла, – призналась Вера. – Раньше всё больше метро, такси, привычные кафе. А теперь… всё по-другому.

– Может, ты впервые идёшь не по привычке, а по себе.

– По себе?

– Ну… туда, где тепло, а не правильно.

Она засмеялась. Нежно. Без надрыва.

– Звучишь, как человек, у которого была терапия.

– У меня была кома. Почти та же глубина.

Они свернули в боковой переулок. Мимо церкви, где кто-то ставил свечу. Мимо уличной художницы, которая, сидя прямо на асфальте, рисовала акварелью пейзажи с выдуманными горами. Николоз остановился, купил одну картину. Без слов.

– Это зачем?

– Она нарисовала то, чего нет. А значит – поверила, что оно может быть.