Код 092910 Денис Ликвид

Последнее утро дома

На улице пели птицы, но их пение было тихим, приглушенным, словно они боялись нарушить неестественную тишину, нависшую над Варшавой. Под моим окном прошла группа детей – их смех звучал настолько осторожно, что больше напоминал шёпот. Казалось, даже дети понимали: в городе, где на каждом углу могли стоять гестаповцы, громкий смех равносилен самоубийству.

Я отошёл от окна и заварил чай из жалких сушёных листьев, которые вчера мне с риском для жизни передал сосед. Когда я снова подошёл к окну, сердце внезапно сжалось – по улице медленно проезжал немецкий патруль. К счастью, они проехали мимо.

Этот вид мгновенно вернул меня в тот сентябрьский день 1939 года, когда первые немецкие танки ворвались в Варшаву. До сих пор, когда я закрываю глаза, вижу бесконечные вереницы трупов на улицах, слышу пулемётные очереди и крики раненых. Мои пальцы непроизвольно задрожали, будто снова ощутили тот леденящий ужас.

От моей семьи не осталось ничего. Лишь в памяти жили слова отца: "Защищай слабых, будь сильным для слабых и верным для сильных". До войны я был обычным продавцом в бакалейной лавке, и моя жизнь ничем не отличалась от жизни тысяч других поляков. Пока в один день всё не перевернулось…

Когда патруль с немецкой полицией проехал, я думал, что ещё один день прожит… Почему я так боюсь той полиции? Недавно у меня на глазах они расстреляли невинного ребёнка, который случайно столкнулся с тем полицейским, чьё обозначение – гестапо. Он взял автомат в руки и выпустил короткую очередь в его голову… Весь асфальт был измазан кровью, а тело ребёнка медленно упало на землю. Немецкий офицер подошёл к расстрелянному трупу ребёнка и пробил его рёбра своим кожаным ботинком. Был слышен хруст костей, я просто быстро ушёл домой и больше не выходил…

Та полиция, что проехала мой дом, завернула ко мне во двор и остановилась около кольца домов, в одном из которых я живу. Около 10:23 я услышал яростные стуки в дверь, а затем немецкую речь: «Mach auf, komm raus!» Не поняв, я просто открыл дверь. Войдя ко мне, они на ломаном польском предложили мне «добровольно» собрать вещи для нового места жительства за заслуги на работе. Я же мигом побежал собирать вещи и взял с собой только самое необходимое: вещи, документы, фото с семьёй и деньги.

Сев в их мотоцикл на три места, мы медленно тронулись… Мы ехали с окраины Варшавы в самый её центр, только вот моё лицо менялось с каждой минутой… По мере приближения к центру города пейзаж становился всё страшнее. На обочинах валялись расстрелянные тела, некоторые – с отрубленными головами, насаженными на колья. Сердце бешено колотилось, будто пыталось вырваться из груди. Внезапно мотоцикл резко остановился перед трёхметровым забором с колючей проволокой. За ним виднелись какие-то здания – на первый взгляд, обычные жилые дома. Часы показывали 11:54.

Встав с мотоцикла, я пошёл за немецкими полицейскими. Запах. Первое, что ударило в нос – тошнотворный смрад гниющей плоти, смешанный с запахом хлорки. Подойдя к блокпосту, вышел мужчина —

Он был высоким, подтянутым мужчиной с прямой осанкой, словно его тело годами закалялось военной дисциплиной. Его форма – тёмно-зелёный мундир с аккуратно пришитыми знаками отличия – сидела на нём идеально, подчёркивая широкие плечи и узкую талию. На груди поблёскивал железный крест, свидетельство его заслуг перед рейхом. Лицо его было строгим, с резкими чертами: высокий лоб, прямой нос и тонкие губы, которые редко растягивались в улыбке. Его волосы, белые как снег, были коротко подстрижены, что придавало ему вид человека, привыкшего к порядку и контролю. Но больше всего выделялись его глаза – холодные, серые, как сталь, они словно пронзали насквозь, оставляя ощущение ледяного ветра. В его взгляде читалась непоколебимая уверенность в своей правоте, но где-то в глубине, в тени зрачков, таилась тень усталости, будто он нёс на своих плечах тяжесть, которую не мог сбросить.

«Сдать чемодан на стол!» – воскрикнул он своим грубым голосом.

Будто бы что-то повелевало мной тогда… Страх? Возможно… Я медленно положил чемодан. Его открыли, просмотрели, после чего отложили в сторону. Вдруг зазвучали свистки и громкие немецкие голоса. Ко мне подошли двое рядовых высокого роста и отвели меня в мой новый дом…

Варшавское Гестаппо

Меня вели по узким улочкам, которые теперь должны были стать моим "новым домом". Воздух был густым от запахов человеческих испражнений, гниющей пищи и чего-то ещё – сладковатого, тошнотворного, что я не сразу осознал как запах разлагающихся тел. Тротуары и мостовые представляли собой сплошное человеческое месиво – тысячи скелетообразных фигур в лохмотьях медленно передвигались в серой полутьме, несмотря на дневной свет. Их глаза были пусты, движения механические, как у заводных кукол. Некоторые просто сидели у стен, уже не имея сил подняться, их рёбра отчетливо проступали сквозь тонкую кожу.

Здания по обеим сторонам улицы напоминали разлагающиеся трупы. Фасады, некогда украшенные лепниной, теперь представляли собой облупленные стены с зияющими дырами от снарядов 1939 года. В некоторых местах кирпичная кладка обнажилась, как рёбра у умирающего. Окна в большинстве были выбиты, а те, что остались целыми, заколочены досками или завешаны тряпьём. Над входом в один из домов ещё висела полуоторванная вывеска довоенной булочной – ироничный памятник голодной смерти.

Я машинально оглянулся и увидел, как по стенам домов, как струпья, расползаются объявления. Чёрные буквы на грязно-белой бумаге: "Achtung!" и "Uwaga!" предупреждали, что за выход из гетто без разрешения – расстрел, за торговлю с арийской стороной – повешение, за укрывательство беглецов – смерть всей семьёй. На одном из плакатов красовалась схематичная картинка: фигурка человека, падающая от пули в затылок. Под ней аккуратная подпись: "Так будет с каждым нарушителем".

Из-под ног мне навстречу выскочила худая крыса размером с кошку. Она остановилась и посмотрела на меня равнодушными глазками-бусинками, будто понимая, что скоро я стану для неё такой же добычей, как те безымянные тела, что лежали в переулках, прикрытые газетами. Где-то вдалеке раздался истошный женский крик, почти сразу оборвавшийся – то ли от удара, то ли потому, что у несчастной просто не осталось сил кричать дальше.

Мои проводники из гестапо шли уверенно, их начищенные сапоги гулко стучали по брусчатке, разгоняя в стороны обессиленных обитателей гетто. Никто не смел поднять на них глаза. Когда мы проходили мимо, люди инстинктивно прижимались к стенам, стараясь стать как можно менее заметными, словно надеясь, что если они не будут дышать и шевелиться, смерть пройдёт мимо.

Дверь скрипнула, пропуская меня внутрь. Первое, что бросилось в глаза – три человеческих силуэта, распластавшихся в темном коридоре. Они не шевелились. Я замер, приняв их за трупы, но затем заметил едва уловимое движение грудных клеток. Это были не люди – а какие-то живые скелеты, обтянутые серой кожей. Их ребра выпирали так отчетливо, будто пытались прорвать плоть. Один из них медленно повернул ко мне лицо – впалые глазницы, обтянутые прозрачной пленкой, беззвучно смотрели сквозь меня.

Пробираясь дальше, я понял, что ошибался насчет "своего дома". В комнате размером не больше двадцати квадратных метров ютилось не меньше двадцати человек. Они сидели вдоль стен, лежали на полу, стояли в углах – живые тени, сливающиеся с грязными обоями. Кто-то кашлял, прикрывая рот костлявой ладонью, но звук был настолько приглушенным, будто люди боялись дышать полной грудью.

Воздух был густым и тяжелым – смесь человеческого пота, мочи, гниющей еды и чего-то еще, сладковато-трупного. На стене висела потрепанная открытка с рождественской елкой – жалкая попытка создать видимость уюта в этом склепе. Пол был липким под ногами. В углу, на куске картона, лежала женщина, обнимающая двух детей. Ее глаза были открыты, но взгляд отсутствовал – она давно смотрела куда-то внутрь себя, туда, где не было этого ада.

Я выбежал на улицу, задыхаясь. Но "свежий воздух" оказался не лучше. Тротуары были покрыты слоем грязи, перемешанной с экскрементами и мусором. Каждые несколько метров попадались кучи отбросов – рыбьи головы с мутными глазами, овощные очистки, покрытые плесенью, тряпки, пропитанные неопознанными жидкостями.

Посреди этой помойки копошились крысы – жирные, наглые, размером с небольших кошек. Они не убегали при моем приближении, а лишь настороженно замирали, оценивая меня черными бусинами глаз. Одна, особенно крупная, сидела на остатках какого-то животного, обгладывая кость. Когда я проходил мимо, она оскалила желтые зубы, будто предупреждая: здесь она хозяйка, а я – всего лишь временный гость.

Из канализации поднимался тухлый запах. Где-то впереди, за поворотом, послышался слабый стон, но я не стал искать его источник. Вместо этого я посмотрел на небо – грязно-серое, низкое, будто придавленное тяжестью этого места. Даже птицы здесь не летали.

Улицы гетто были заполнены людьми, которые пытались продать последние вещи, чтобы купить еду. На тротуарах стояли импровизированные лотки, где торговали скудными товарами: кусками хлеба, картофелем, старыми вещами. А проходя через толпы грязных, вонючих людей, можно было увидеть детей… Дети, одетые в лохмотья, бродили по улицам в поисках еды или чего-то полезного. Многие из них были сиротами, чьи родители погибли от голода или были депортированы. Люди выглядели изможденными и отчаявшимися. Голод и болезни оставили свой отпечаток на их лицах.