Ты долго молчишь. Отвечаешь уже поздним вечером, но зато вот такими словами:

– Так и быть. Соглашусь с тобой.

И это, пожалуй, был единственный февральский день, когда ты хоть в чём-то со мной согласился. А вообще мы начинали всё больше спорить, особенно если рассуждали о смысле жизни точнее, учитывая твою затянувшуюся депрессивную фазу, о наличии этого смысла в принципе и на расчленённый монолог наш диалог отныне похож не был.

Ах, да, и ещё где-то спустя неделю после разговора о «пустой и стрёмной душе» ты поддержал мою будто бы вскользь выраженную идею приехать однажды в твой город и посмотреть на тебя вживую.

– Очень даже хорошее желание.

– Вот осуществлю его, и можно будет уже и помирать спокойно.

– Приезжай.

Я обещаю, что когда-нибудь.

Я знаю, что когда-нибудь.

***

Щурюсь и натягиваю шапку сильнее. Идёт мелкий мокрый снег, да вот теперь вдобавок к нему поднялся сильнейший ветер. Щурюсь так, что вижу только свет в окнах частного домика через дорогу.

Ложусь на длинный и широкий ковёр, расстеленный на обочине. Это похоже на мою фантазию из детства: устроить лежбище прямо где-нибудь на улице. В моём любимом Ярославле, например, можно поставить кровать прямо на набережной. Одеялом укрылся, лёг на левый бок и смотри на воду – прямо тут река плещется.

Ну а сейчас ковёр мой расстелен у перекрёстка во втором микрорайоне, и, повернувшись на левый бок, я увижу только лишь обширное пустое пространство – снег и дорогу, по которой пока почему-то не проехало ни одной машины.

Через дорогу… через дорогу на подобном же ковре сидит D. И, конечно, всё меняет одним своим присутствием, и я не сожалею о том, что моё лежбище не у реки. D. в армейской форме, и рядом с ним автомат.

Его ковёр расстелен в неприятной близости от склона оврага. Сидит спиной к этому оврагу и не дрогнет… В жизни, надо сказать, никакого оврага там никогда не было. И частного домика, огни в окнах которого я видела, не было тоже. Что оставалось реального, так это только двухэтажка, лицом к которой сидел D. и тоже, наверное, щурился из-за снега. Только он, получается, не видел вовсе ничего, ведь ни в одном окне той двухэтажки свет почему-то не горел.

И на месте дома, куда наяву мне когда-то пришлось тащить своих подруг «проблеваться», сейчас стоит светло-голубое старое здание с арками и толстыми стенами – будто дореволюционной постройки. Смутно помню все свои сны, в которых я оказывалась в этом районе. И все они были тревожными и мерзковатыми. И в каждом из них были похожие светло-голубые дома…

Надо идти к D. Это не внезапно возникшее желание. Желания как такового я не чувствовала вообще. Просто уже давно знала, что надо к нему идти. И что я к нему пойду. И что именно этот путь окажется мне по душе.

«Только рано… Сейчас – рано… Сейчас зима, а ты должна идти летом. И то не ближайшим…» – наступило странное осознание.

– Пошло на фиг, – раздельно проговорила я и встала. Какая широкая дорога… И D. на месте уже не было. Только автомат лежал на его ковре.

Ничего. Дорогу перейду. Подожду. Об автомате почему-то задумываюсь глубже…

А у меня на ковре – полуторалитровая пластиковая бутылка, похожая на те, в которых продают минеральную воду. Но я знаю, что в ней другой напиток, каким-то чудом остававшийся горячим, пряно-сладкий, как сбитень.

Надо взять с собой, на ту сторону. Только вот дорога и правда что-то слишком широка и скользка… Наверняка упаду там. Почему-то у меня нет в этом сомнений. Но что такое может повлечь за собой это падение, если по сути? Не разобью же я пластиковую бутылку. Она, кстати, почти пустая. Но остатки сладки.