– Люда, а вы знаете, что вы первый профессионал, который дотрагивается до моей головы за последние сорок лет. Точнее – за сорок один год!

Люда испуганно посмотрела на мою голову, но ничего не ответила. Потом она заинтересовалась какой-то окантовкой, а мне стало почему-то стыдно признаться, что я не знаю, о чем речь, и я просто махнул рукой:

– Кантуйте, где хотите!

– Все, заканчиваем, – сказала Люда.

– Затылочек будем смотреть?

Я испугался.

– Нет, что вы, я вам верю, – ответил я.

– Надо посмотреть, а то придете домой, и вдруг вам не понравится.

Она развернула мое кресло и поднесла к лицу круглое зеркало.

Вид идиотский – вылезли щеки, борода клоками, – подумал я.

– Простите, Люда, но как же я увижу свой затылочек? Тут только мое лицо.

Люда посмотрела на меня, как на полоумного.

Мне было очень стыдно в этом признаться, но я ничего не понимал.

– Как-как? Ведите зеркало чуть вбок и увидите себя сзади.

Она забрала зеркало и сделала это вместо меня. Передо мной мелькнуло и тут же убежало что-то очень похожее на затылок.

– Все-все! Достаточно! – крикнул я. – Я вижу. У меня никогда не было такого хорошего затылка!

(Москва, парикмахерская, ХХI век)

Опять – реанимация, больница. На круг у меня получается около 20 больниц за жизнь.

И вот что интересно. Если исключить детство и армию – Белгород, Курск, Ивано-Франковск и Львов – я всегда в больницах был самым младшим. В армии, кстати, лежать было не так уж и плохо. Всего на это ушло больше четырех месяцев. Солдат лежит, а служба…

Да. Только вот Курск… Это был окружной госпиталь, и лежал я на карантине. Это была единственная воинская часть и единственная больница за жизнь, из которой я не сумел удрать. Хоть на короткое время. А сладок миг, когда, попав уже со всеми потрохами под власть врачей, вдруг улепетываешь от них во все лопатки. По воле случая, по чьему-то дружескому расположению или так – по велению души.

В Курске еще было очень голодно. Там потрясающе вкусно кормили, и этой вкусностью мучили дополнительно. Две ложки КП3 и две м-а-а-ленькие котлетки. И даже хлеба давали по паре кусков. Открытая территория была очень небольшая, и мы целый день метались по ней, не зная, как утолить волчий голод. К этому времени поспели яблоки, и сквозь наглухо закрытые и зарешеченные окна мы видели, как они висят по всей улице – в нескольких метрах от нас.

На этой же улице был какой-то очень большой техникум. И мимо нас, прямо под яблонями, бродили курянки в ошеломляюще коротких юбках. Но как докричаться, как сообщить о себе? Мы прилипали носами к стеклу и целый световой день наблюдали это кружение. Девушки шли по одиночке, компаниями, встречались, обнимались, курили, смеялись. А за пыльными стеклами совсем рядом – наши несчастные голодные глаза и прилипшие носы. Это была – наша мечта, другой мир, наш Эдем.

А потом – всегда младший. Конечно, где-то были, но во всех палатах, где лежал, – младший.

Хоть на год, на два, но – младший. И вот опять – то же самое.

(больницы)

Сначала – реанимация, потом – неотложная кардиология.

Солнце совершает круг и жарит в окно с утра до вечера. Шторы не помогают – их пробивает насквозь. А воздух такой, что можно резать ножом.

В 12 ночи начинается беготня – кому-то стало плохо. Умирала пожилая женщина из палаты напротив. Не успели сделать ничего, да особо ничего и не делали, даже не завезли в реанимацию.

Через десять минут ее отправили на каталке в душевую комнату и оставили на ночь.

Теперь придется часа два ворочаться и медленно погружаться, сползать в сон-полубред. Но и до утра еще предстоит раз десять проснуться и похватать воздух ртом. И с ужасной мыслью, что его нет и не будет, – засыпать снова.