Калейдоскоп Брюстера Гриша Поцелуйчиков

Настоящий мороз – лекарство. Он оживляет душу, будит воспоминания. У меня был любимый друг и сосед – Анвар. Во дворе со стороны школы стоял сарай высотой в два этажа, зимой он был заколочен, а летом там иногда продавали арбузы. И порой снегу наваливало столько, что мы забирались свободно на крышу сарая и сигали с другой стороны в сугроб. Пролетали целый этаж. С этой крыши нас согнать было невозможно! И рыбкой, и пузом, и на попу, и на бок, и обнявшись, и за руки! И через час-другой мы сами становились маленькими сугробами или большими снежками, которые летали туда-сюда – с крыши, бегом обратно, и вновь – вниз!

Узбекские глаза Анвара блестели посреди снега, как черные алмазы!

Когда мы возвращались домой, в одежде не было места, куда бы ни набился снег.

Обе мамы по полчаса выбивали из нас этот снег, а потом отправляли в ванну. И вот эта – обжигающая вода, даже прохладная, – на красное, размороженное-отмороженное тело! Затем – полотенце, чай, варенье…

– Мама, я пойду проверю, как там Анварчик? Не замерз ли?

– Сиди уж, его мама только что заходила, она укладывает его спать.

– Ну, мам…

– А-а-а-а, иди куда хочешь…

Вылетаю в подъезд в одних подштанниках, прыгаю на одной ноге, не попадая в ботинок, и звоню сразу во все звонки соседям.

– Н-у-у-у?! Как там Анварчик?!

(Дом преподавателей МГУ, зима, детство, друзья)

Мы идем по улице и разговариваем.

– Маша, а что тут еще объяснять? Просто я – человек с ранимой душой.

– Ого! – говорит Маша своим низким простуженным голосом, – это круто!

Пафос – сродни умилению, с которым взрослые обычно смотрят на детей.

Вся в разница в том, что пафос обращен на самого себя.

Не знаю, не помню, когда родился этот образ, но очень давно.

Я вижу себя, как в кино. Передо мной – толстый китайский мальчик лет двенадцати. Голый, загорелый, только на бедрах тряпка вместо трусов. Он сидит на берегу, сзади шумит море – желто-голубое. Песок твердый, мокроватый – после прибоя.

Этот мальчик – не актер. Это – я сам, но и – не я. И хоть ему двенадцать лет, но он сидит на этом берегу много, очень много лет. Может быть, целую вечность.

Перед ним – разноцветные стеклянные осколки. Их сотни, сколько хватает глаз – по всему берегу.

В них отражается солнце. Мальчик берет осколок за осколком, прикладывает друг к другу, по шву, по цвету, похожие откладывает в кучку. Таких кучек на берегу уже десятки.

Ничего не выходит. Но мальчик не останавливается ни на секунду.

По лицу струится пот. Губы его шевелятся.

Он спрашивает сам себя, он все время задает один и тот же вопрос: кто и когда разбил это зеркало?

(о себе)

Во мне смешались три крови – русская (большая часть) и в небольших равных частях – польская и немецкая.

Самая сильная – польская.

Она все время чего-то выдумывает и строит воздушные замки. Немецкая – дергает польскую за рукав.

А русская периодически посылает первую и вторую куда подальше.

Все три – влюбчивы. Все три – не дураки выпить.

Немецкая любит посидеть дома, а русскую и польскую так и тянет на улицу.

Польская любит путешествовать, а русская – только до ближайшего леска.

Польская и немецкая обожают критиковать русскую и очень ею недовольны.

Польская и русская – бездомны. А немецкая тоскует по дому, но первые две не дают его завести.

Россию любят все три, но польская вечно ворчит.

Немецкая бывает счастливой, польская – никогда, а русская не имеет собственной позиции и все время оглядывается на меньшинство.

Все три ищут свое место с самого моего рождения, но найти не могут.

И поделили меня очень приблизительно: внешность и ум забрали польская и немецкая, а сердце и душу – русская и польская.

P. S. Старший брат моей бабушки, будучи сам наполовину немцем, до конца жизни ненавидел все немецкое – неважно, к какой из Германий оно относилось. Когда в 1963 году Вальтер Ульбрихт стал Героем Советского Союза, дед написал письмо Хрущеву с протестом против этого награждения. Отец, зная немецкий язык, любя немецкую литературу, старался избегать личных контактов с немцами, а когда ему предложили командировку в Берлин, сказал: «Нет! Я обязательно там полезу в драку».

(о себе)

Я, как и все ребята, жившие рядом с Ленинским проспектом, бегал встречать первых космонавтов. Встречу Гагарина я пропустил, потому что лежал в больнице. А вот всех следующих – обязательно! Но, странным образом, эти встречи почти не остались в памяти. Что-то смутное – общий восторг и возбуждение…

– Видел? Не видел?

Самыми счастливыми были ребята, которые первыми приносили во двор известие о новом космонавте.

Мне могло повезти только однажды. В августе 62-го года я ухватил из радиопередачи самые первые слова, фамилию – Попович – и с криком понесся во двор. Лифт стоял внизу, и я побежал по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек. Сотни раз я бегал по этой лестнице и никогда не замечал острый железный уголок, который выступал на внешней стороне шахты лифта как раз на уровне моей головы. Я даже особенно не почувствовал удар, а просто сразу ослеп – кровь залила глаза.

Уголок скользнул по касательной, содрал кожу на лбу и пропорол глубоко одну бровь.

Мне стало очень страшно от того, что я ничего не вижу, – я решил, что выколол себе глаза. Поднялся на два этажа, держась за стенку, и стал колотить в дверь. Мама открыла и страшно закричала – все лицо и майка были залиты кровью. Тут зарыдал и я.

– Мама, мама, я выколол себе глаза!

Слава Богу, все обошлось. Шрам на лбу исчез со временем бесследно, и только над бровью осталась небольшая полоска.

Но я очень хорошо помню, почему именно Космонавт-4 вызвал такой восторг. За несколько дней до этого полетел Космонавт-3 – Андриан Николаев. И тут, почти сразу, – еще один! Гагарин, через полгода Титов – понятно… Но сразу – двое! Выскочив во двор, я закричал бы:

– Ребята, слышали – еще один! Попович! Скоро мы все – полетим!!!

(Дом преподавателей МГУ, космос, детство, ХХ век)

Почему-то именно на Первомай – один раз в году – девочкам шили новые платьица. Шили – это громко сказано. Толстая тетка из соседнего дома собирала их из каких-то обрывков материи – купить в послевоенной Москве новое платье было невозможно.

Очень рано, около 6 часов утра, родители уходили в типографию, где собирались колонны демонстрантов.

Днем они возвращались – веселые и подшофе. Дом украшали ветками березы, к которым были приделаны цветы из папиросной бумаги. Дети, размахивая флажками, отправлялись за подарками. Покупали: воздушные шары, «уди-уди», мячики из фольги и бумаги на резинке и уточек из воска. Уточки были разноцветные и плавали в тазах. Дома их тоже запускали в тазы, но у них довольно быстро отваливались головы.

Родители устраивали застолье, а дети выходили во двор. У каждого в руке был большой кусок пирога и какой-нибудь подарок. Все чинно ходили и берегли новые платья. Но к полудню подарки забрасывались, пироги съедались, и на смену приходили обычные детские игры.

Потом взрослые тоже выходили во двор, кто-нибудь выносил патефон, и начинались танцы и пение частушек.

Вечером молодежь – девушки и парни – уходили на Красную площадь. А дети к этому времени уже спали в чисто убранных комнатах под сенью букетов из березовых веток – уставшие, сытые и счастливые.

(Москва, Краснопролетарская улица, праздники, ХХ век)

Эта история случилась в метро. Поздно вечером мы ехали всей семьей из гостей. Брату было около двенадцати, а мне – восемь. В вагоне, кроме нас, никого не было. На одной из остановок заходит мужчина, оглядывается, подходит и встает прямо над нами. Держится за поручень и, не отрываясь, смотрит на нас с братом. Одна остановка, две, три. Едем молча.

И вдруг он начинает говорить быстрой скороговоркой, но довольно громко: «Почему вы – малолетние хулиганы – не уступаете ветерану место?»

Мы с братом не знаем, что делать. Встаем и пересаживаемся на сиденье напротив. Мужик разворачивается и опять нависает над нами.

Тут это замечает отец. Прислушивается к тому, что говорит мужик, подходит, хватает его за плечо и кричит: «Если ты, тыловая крыса, не отстанешь от моих детей, я тебе с большим удовольствием начищу физиономию от имени всех фронтовиков!»

Лицо у отца становится совершенно белым.

Мужчина мгновенно сдувается, ретируется в конец вагона и на следующей станции выходит.

Сколько живу, не понимаю, как мой отец, хоть и инвалид войны, так сразу и безошибочно определил, кто находится перед ним?

(Москва, отец, детство, ХХ век)

Отец никогда не причислял себя к армии и не праздновал 23 февраля. Он считал, что уход на фронт – это его личное дело и собственный выбор. И именно это – главное, а все остальное – неважно. Он пошел умирать, и никого, кроме него самого, это больше не касалось.

Старший брат моей бабушки был профессиональным военным, в 18 лет был поручиком и имел три ордена. Правда, война была другая – Первая мировая. А на Вторую мировую его пускать отказывались. И он три года обивал пороги, рвался, писал письма, ругался с начальством и только в 1943-м попал на фронт.

Ни пуля, ни снаряд его не задели, а свалила малярия в самый неподходящий момент – он должен был ехать в Москву на парад Победы.