В мои рассуждения вкрадывается еще такая маленькая частность. Именно в этой больнице 27 лет назад умерла моя бабушка – Ядвига. Я вспоминаю ее последние дни и понимаю: обстановка была примерно такая же.

Лежу и вдруг слышу, что персонал обсуждает еще одну увлекательную тему. Оказывается, ночью привезли гражданина с тяжелого похмелья. И надо теперь его из него выводить. Гражданин заплатил и захотел именно вот в эту реанимацию. То есть, в кардиологию. Меня привезли ночью – 23-м, а он поступил немного раньше – 22-м. Никаких других болезней за 22-м номером больше не числилось.

Утром 22-й несколько раз прошел мимо моей постели. Около 40 лет, грузин, или – похож, красивый, холеный, приблатненный. Ходил, одетый в простыню на голое тело, и страдал, по-моему – от изжоги.

И невероятное чувство смирения охватило меня при виде 22-го номера. Я понял, что мне никогда бы не пришло в голову: напиться до потери сознания, приползти в городскую больницу, потребовать кардиологический бокс и получить – 22-й номер, коридор, кровать, окружение в лице ходящих под себя и стонущих бабушек, а также простыню на голое тело.

С другой стороны – кто знает? Может, это не первый его опыт? И только так и можно? Ночью ведь все равно, где преклонить голову. И только утром, когда завернешься в тогу, пройдешься по коридору, посмотришь на бабушек, врачей, то поймешь до конца – сколь ничтожен по сравнению со всем этим твой абстинентный синдром.

И только тогда он выйдет из тебя без остатка. И через полчаса ты уже будешь спешить к поджидающему во дворе лимузину, прижав к уху мобильник и целиком отдаваясь наступающему дню.

Ну… Может, напоследок бросив прощальный взгляд на смирно лежащего под капельницей «юношу» под номером 23.

(больницы, абстинентный синдром, ХХI век)

Голосовал я в больнице. Все честь по чести – на первом этаже была кабинка, давали настоящий бюллетень, избирательная комиссия непрерывно пила чай с бутербродами и пирожными (я несколько раз мимо них проходил), а в коридоре храпели: слева МЧСовец, а поближе к комиссии – полицейский.

Потом комиссия ходила по палатам и коридорам, чтобы проголосовали лежачие больные. Старухи голосили: куда писать-то, что писать-то? Им объясняли. Ну, что с этим поделаешь? Больные!

В нашей палате голосовали тоже двое лежачих. Один – очень похож на артиста Бортника. Смотришь и страшно становится. Прямо кажется, что он сейчас дернет на себе больничный халат и запоет: Собака лаяла – на дядю-фраера!

– И за кого же ты проголосовал? – спрашиваю его.

– За кого, за кого, за – Ивана Сусанина!

И понимай, как знаешь.

В девять часов, к концу выборов, у телевизора в коридоре собрались почти все наши больные. Те, кто доковылял.

Через некоторое время стали передавать результаты опросов (exitpolls).

Больные послушали и стали расходиться. В абсолютной тишине – никто не сказал ни единого слова. Стало даже как-то не по себе. Через пару минут в креслах у телевизора остались лишь задремавшие старухи.

Я вернулся в палату. Выборы никто не обсуждал.

(больницы, ХХI век)

Реанимация маленькая, женщины от мужчин отделены простынями.

Часа в четыре из женской части раздается крик:

– Хочу писать! Хочу писать! Хочу писать!

По голосу – женщина лет шестидесяти.

Кричит очень долго – никто не подходит. Я то засыпаю, то просыпаюсь – опять кричит.

Потом стало очень тихо. И вдруг недалеко от меня – какое-то шуршание. Смотрю – белый призрак идет куда-то по коридору.

Из-за угла выскакивает сестра:

– Вы куда собрались, вы с ума сошли, вам нельзя вставать!

– Хочу писать! Я тужусь – а не писается!