Молчание. Шофер начинает орать:

– Что ж за гребаные пассажиры, каждый день одно и тоже!

Все. Сейчас остановит.

Вдруг юноша вздрагивает, достает из нагрудного кармана 50 рублей и отправляет их шоферу.

Тот выдыхает:

– Спасибо большое! Соизволили! Совесть что ли проснулась?

Я продолжаю смотреть на танец их пальчиков – ручка вниз, он – за ней, пальчик – за пальчик, потом опять – нырь вниз.

И понимаю. Юноша не слышал крика, он вообще не слышал ни одного слова. Он просто вспомнил, что надо заплатить за проезд.

(Москва, попутчики, ХХI век)

Когда это изменилось, не знаю, не заметил. Раньше было так. Стоишь спиной к двери, на которой написано «Не прислоняться», и вовсю к ней прислоняешься. Народу полно, и твой ближайший сосед стоит лицом к тебе и спиной – к выходу. Скончался СССР, пришла свобода, и теперь все желают видеть только затылки, а не лица. И стою я, прислоняюсь, а ближайшие соседи уже всеми предметами – головой, локтями, плечами, сумками, рюкзаками скоблят по моей фигуре. Вагон шатается, и вот девушка с роскошной прической всю ее разместила на моей бороде, вот парень маленького роста уперся крепким плечом в мою больную, хилую грудь. И разбирает меня тоска.

В прежние времена такая же девушка, смущаясь, прятала лицо и подставляла свои плечики под удар напирающей толпы. А в другой раз я спасал ее, ну, может, чуть-чуть излишне приближаясь. И парни прошлых времен стояли как скала. И в каждом вагоне ехало по восемь наших сограждан, а у них было восемь ангелов – восемь защитников. Не так мало, если вдуматься.

И выхожу я из метро, иду на маршрутку и думаю:

– Нет в будущем ничего хорошего. Все осталось в прошлом.

(Москва, метро, ХХI век)

Я открыл глаза рано утром и сразу вскочил. Меня переполняло очень сильное чувство. Я вышел на кухню, попил водички, с ненавистью посмотрел на палящее солнце и понял, что это чувство – страдание. Оно заполняло меня до самых краев, останавливало дыхание и сжимало сердце. Конечно, в таком состоянии не до сна. Можно было бы попробовать разрыдаться, но в горле пересохло, такая жара, что в организме, наверное, не осталось воды на слезы. Можно поискать виновного. Но страдание было такое сильное, сладкое и мучительное, что не хотелось никуда из него выходить и думать о других.

И вместе с тем, что это будет за жизнь с таким страданием? Нет, надо что-то с этим делать.

Вчера я сам себя сравнил с партизаном. Житель города бежит от страданий на природу, тогда мой путь – в город. Истерику останавливают пощечиной, а страдание – сродни истерике.

В шлепанцах и майке я вышел на улицу. Ровно через минуту я понял, что мне надо.

В парикмахерской, несмотря на раннее утро, была очередь. Но я оказался единственным мужчиной, и все согласно закивали головами и заулыбались:

– Как же, как же, пускай идет стричься.

– Ваш мастер – Люда! – крикнули мне с ресепшн.

Люда критически осмотрела мою голову:

– Вы что, давно не были в парикмахерской?

– Давно-давно, все как-то не досуг.

– А-а-а. Это поэтому вашу голову словно ножницами истыкали?

– Да я сам и истыкал. Как в ванную зайду, посмотрю на себя в зеркало, так и начинаю немедленно себя тыкать.

– И сзади тоже? Вон у вас что тут творится.

– Сзади – самое трудное место. Спереди – это как будто ты сам себя режешь, а вот сзади, вроде ты, но словно и не ты, а какой-то другой человек, потому что себя не видно. Если бы я кончал жизнь самоубийством, то обязательно попытался бы ударить себя именно сзади!

Это все хорошо, но шок есть шок – Люда права, – подумал я. Когда же я последний раз был в парикмахерской? После 71-го года точно не был, если не считать армии. 70-й? Вряд ли. Пожалуй, году в 69-м. Это сколько же получается лет? Господи!