В ту пору в Лосиной слободе как раз восстанавливали фабричное производство. Думал, пойдёт по своей прежней, мастеровой специальности, но его как фронтовика-орденоносца направили по партийной разнарядке на службу в Рабоче-крестьянскую милицию.

Через пару лет, а было Багрову уже за сорок, он женился на вдове с ребёнком. Жену звали Раиса, трёхлетнюю девочку – Маня. Её он удочерил и полюбил всей душой. А общих детей им с Раисой Бог не дал.

Раису, довольно привлекательную внешне, сильно портил тяжёлый характер. То есть настолько сильно, что это стало отражаться на её внешности. Патологическое недовольство всем на свете проявлялось в изнуряющей, как комариный зуд, сварливости, и казалось, у неё нарочно со временем заострились нос и подбородок, чтобы злее «клевать» свои жертвы. Разумеется, основное недовольство вымещалось на домочадцах. Подрастающая Маня, не зная другой доли, приспособилась нести свой крест без уныния, благо отец иногда устраивал передышки. Это случалось, когда, грохнув кулаком по столу, он поднимал тяжёлый взгляд и тихо произносил: умолкни, Раиса! Тогда в доме устанавливался покой. Жаль, что происходило это нечасто, поскольку Багрова было трудно вывести из себя. Точнее, это удавалось только Раисе.

Не мудрено, что между ней и Клавдией Семёновной возникли неприязненные отношения – они и так-то между невесткой и золовкой редко бывают безоблачны!

А Маню Клавдия Семёновна любила.

– Вот ей на платье материя, – сказала Клавдия Семёновна, закрывая шкаф. – Сошьёте к выпускному. Она же в этом году школу заканчивает?

– В этом, – подтвердил Багров. – На художницу собирается учиться.

– А что ж, правильно, – одобрительно кивнула Клавдия Семёновна и повернулась к Ане. – Знаешь, как она красиво рисует?!

– Конечно. Я, баба Клава, с Маней знакома.

– Ах, ну да, – спохватилась Клавдия Семёновна, – вы же в одном доме жили!

И посмотрела многозначительно: мол, получается, ты и с этой штучкой – с Раисой – знакома! Однако говорить ничего не стала.

– Ладно, давай, Анюта, на стол накрывать!

Так бывает: момент обыденности отчего-то вдруг окрашивается удивительным светом – и начинает помниться и греть душу.

Многие годы спустя Лиза нередко вспоминала тот вечер: она вместе со всеми сидит за столом, в чашке перед ней пузырится ситро, её уже клонит ко сну, но уходить не хочется, ей так уютно, и где-то там – в груди – мягко и тепло. Потом к ней склоняется мама, и она в объятиях её рук оказывается на своём диванчике, где тут же сладко засыпает, успев лишь подумать: жалко, что с нами нет папы!

Пролетел тридцать девятый год, а сороковой дошагал уже до начала июля, и у Анны наступил первый день отпуска. Свобода!

Она сидела в комнате у окна и смотрела на солнечный денёк.

За узкой пустотой, которой восходило пространство переулка, виднелись стрельчатые верхушки изгороди, за ними деревья и сквозь зелень – розовый, в белой окантовке двухэтажный особняк, принадлежавший семейству фабриканта Кнопа. Там теперь, конечно, жили другие люди, также, видимо, не без приятности взиравшие на расписные потолки и паркетные полы, точнее, на те части целого, что достались их комнатам и комнатушкам при возведении стен коммуналок. Наверняка, имелись и другие отрадные моменты, ну, например, мраморная лестница, кованые перила, или, скажем, то, что ребятне было где погулять – целая усадьба в их распоряжении!

За неимением собственного двора здесь же гуляли и дети из Аниного дома напротив (да, теперь она могла так сказать – из её дома!).

– Абдул, в штаны надул! – донеслось из усадьбы.

Это дразнили сынишку дворника-татарина.