– Добрая. Только я не хочу, чтобы у меня тоже выросли усы.

– Ну и не вырастут. У меня же не выросли!

– Ну, это пока мы молодые… – рассудительно заключила дочь, задвигая коробку под кровать.

Определить же, как отнёсся к новым соседям Павел Демьяныч Снегирёв, не представлялось возможным.

Человек он был важный и, как все значительные люди, говорил мало, эмоций не проявлял. Жилистый, с бритым до синевы лицом, серым взглядом, выражающим мрачный покой, с «партийным» зачёсом, называвшимся так, по-видимому, в честь партийных вождей Сталина, Кирова и других, которые зачёсывали волосы наверх, – даже внешностью Павел Демьяныч соответствовал своей руководящей должности. А был он, ни много ни мало, директором крупного гастронома.

Советскому обывателю этот факт говорил о многом, исходя из чего само собой разумеющимся воспринималось, что Снегирёвы – люди зажиточные, а глава семейства ещё и со связями. Могли бы они, конечно, перебраться в жильё и попрестижней, но сделать это Павлу Демьянычу не позволяла партийная этика.

Впрочем, он всегда отвечал Анне на её приветствия и даже однажды погладил по головке Лизу. Пожалуй, новые жильцы не вызывали у него отрицательных эмоций. Как, впрочем, и другие соседи, с которыми он почти не общался, уходя из дома рано утром и возвращаясь поздно вечером.

В общем, жизнь налаживалась.

Иногда только посреди ночи Анна внезапно просыпалась с ощущением, будто не было никакой беды и счастливое прошлое продолжается. Она безмятежно жила несколько секунд, пока не открывала глаза и не упиралась взглядом в жёлтый прямоугольник на потолке, возвращавший её в реальность, где вровень с окном висел на проводах уличный фонарь, где в длинной комнате с крашеными стенами спала на диванчике её дочь, а на высокой кровати – приютившая их баба Клава.

А ещё Лиза вдруг становилась временами грустна и на глаза её набегали слёзы.

– Мам, а что с папой? Когда его отпустят?

– Не знаю, – честно отвечала Аня.

Багров, приехавший на денёк после Нового тридцать девятого года к сестре, хотел было что-то рассказать Анне о Фёдоре, судьба которого уже определилась, но Анна его оборвала:

– Не надо, Емельян Семёнович, для меня он умер. И больше я не хочу ничего о нём знать!

Он посмотрел на Аню долгим взглядом, видимо, поражаясь её жёсткости.

– Ну и правильно, – сказал он наконец и переменил тему. – Как же ты с дочкой на диванчике умещаешься?

– А я на раскладушке. Очень удобно: на ночь поставил, утром убрал.

– И правда удобно, – улыбнулся Багров.

Баба Клава тем временем копалась в высоком, вишнёвого цвета шкафу, занимавшим угол рядом с дверью. Она доставала то одну вещь, то другую, выносила её из темноты на свет, внимательно рассматривала и убирала назад.

– Клав, ты на стол-то будешь собирать? – повернулся к ней Багров. – Небось, помнишь, что сегодня Рождество? – глаза его весело заискрились. – Небось уж и в церкву сбегала?

– А и сбегала! – с вызовом, как бы возвращаясь к прерванной перепалке, парировала Клавдия Семёновна. – Беспартейным ходить в храм не воспрещается!

Брат был атеистом, сестра – верующая. Для пролетарских семей, откуда они родом, это не являлось чем-то необычным, поскольку очень многие из рабочей среды находились под влиянием социалистических идей, отвергающих, как известно, религию.

Приверженцем этих идей был и рабочий Монинской шерстоткацкой фабрики Емельян Багров. Горячие деньки настали для него и его товарищей в декабре девятьсот пятого года, когда в Москве произошло вооружённое восстание. Поддержав московских рабочих, они объявили забастовку, организовали стачечный комитет и боевую дружину. Власть их держалась недолго – до прибытия в Лосиную слободу казаков. Боевая дружина была разгромлена, а её участники оказались за решёткой. Багрову же сопутствовала удача, и он избежал плена. Ему продолжало везти и дальше: он успешно скрывался от жандармов пока не покинул родные места. Удивительное дело, но, перебравшись в Калужскую губернию, в городок Барятино, он обосновался там под своим именем и спокойно жил до самого призыва в армию в начале германской войны. На фронте он проявил себя умелым, храбрым солдатом, а когда революционное брожение проникло и в армию, ожидаемо примкнул к большевикам. Дальше – служба в Красной Армии, фронты Гражданской войны… Больших чинов не достиг, как был рядовым, так рядовым и демобилизовался в двадцать третьем. Вернулся в Барятино, а жены и след простыл. Да, был он в мирной жизни женат, и всё у них с Аксиньей вроде бы ладом шло, а вот не дождалась. Люди сказали, что года три назад уехала с каким-то красным командиром. Что ж, так тому и быть! Он понимал: бабий век короток, а она всё одна да одна! К тому же и сам чувствовал сердцем: за столько лет разроднились они, сделались чужими друг другу. Так что особо горевать он не стал, а решил вернуться на родину.