Человеком она была разным: доброжелательным, оптимистичным, временами резким и саркастическим. В такие минуты её обычная московская речь приобретала характерный одесский колорит. (Вообще-то, «выносить мозги», «строить пересоленное лицо», «спрашивать вопрос», делать вам «стыдно» и тому подобные обороты не только колоритны, но и в своей очевидной неправильности демонстрируют тонкое понимание русского языка.) Следует, однако, отдать должное Александре Яковлевне: она знала меру и никогда не становилась похожей на «тётю Соню с Привоза», но то, что Сашенька Беркович была девочкой из Одессы не оставляло никаких сомнений.

Чаще всего она прибегала к сарказму в общении с Натальей Ильиничной Снегирёвой, имевшей, например, привычку гасить свет в коридоре, отчего там наступала кромешная тьма.

– Наталья Ильинична, я вас умоляю, перестаньте экономить моё зрение! –восклицала Александра Яковлевна, поворачивая выключатель.

Если же Наталье Ильиничне случалось надолго занимать своей стиркой ванную комнату, Александра Яковлевна не выдерживала:

– Вы уже три часа моете свой пододеяльник, когда же я смогу помыть моего ребёнка?!

– Господи, вашему Боре тринадцать лет! – вскидывала Наталья Ильинична брови домиком.

– Тем более! На него уже засматриваются девушки!

Конечно же, нет, не засматривались на Борю девушки, поскольку был он внешне неказист, как и большинство мальчиков его возраста: длинная шея, костлявые плечи, тонкие руки, которые мучительно не могли найти себе места. Ко всему у него было какое-то припухшее и обиженное лицо, будто он долго спал или только что нарыдался.

И вот с этим-то страдальческим лицом он расчётливо чинил Лизе мелкие пакости. Один раз Боря напугал её в тёмном коридоре, потом пару раз ущипнул за плечо. Когда же в третий раз он ущипнул её за попу, девочка ударила его сандаликом в голень. Сандалик был на твёрдой, почти негнущейся подошве, с широким круглым мыском. От пронзительной боли юноша взревел.

Тут же на месте происшествия возникла Александра Яковлевна.

– Она пинается! – сообщил маме Борис, поджав и потирая ушибленную ногу.

К чести Александры Яковлевны она не обольщалась на счёт своего сына.

– Твоя мама догадывается, чего девочка дерётся!

Она взяла Борю за тощую шею и увела в комнаты.

Всё-таки хорошим она была человеком, справедливым. И участливым. Это она поспособствовала Анне, чтобы ту приняли на работу в школу, когда учебный год уже начался.

Помимо тёти Саши – так Лиза стала называть Александру Яковлевну (кстати, с Борей они в скором времени поладили) – участливо восприняла новых жильцов и Наталья Ильинична. Особенно душевно она отнеслась к Лизе: очевидно, от нерастраченности любви, которая предназначалась умершей в младенчестве дочке.

Она то и дело ей подсовывала конфеты или, позвав к себе в комнату, вручала батончик шоколада. Батончики были свежи, ароматны, а конфеты – старые и потому уже не пахли радостно-сладко, а несли унылый запах и вкус того, рядом с чем лежали.

Однако чтобы не огорчать тётю Наташу, девочка приветливо брала и конфеты.

От удовольствия немолодое лицо Натальи Ильиничны яснело, и она тихо улыбалась, посверкивая из морщинок светлячками глаз. А Лиза озадаченно изучала усики на её верхней губе.

– У тёти Наташи – усы,– сказала она однажды матери, складывая в коробку очередные конфеты.

– Ну и что с того? Она добрая.